Дождь: Рассказы китайских писателей 20 – 30-х годов - Мао Дунь

и дела!»

В ответ Я-нань скорчил гримасу. Косоглазый обратился к Мэн-кэ:

— Ты недавно в Шанхае? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Заходи как-нибудь, побеседуем. А это — наша «китайская Софья». Право, она стоит того, чтобы еще разок пожать ей руку!

Он искоса взглянул на девушку в коротких штанах. Та как раз приставала к Я-наню с просьбой набросать для нее черновик выступления на городском собрании, которое должно было состояться на будущей неделе. При имени «Софья» она повернулась к Мэн-кэ и вмешалась в разговор:

— На следующей неделе непременно выкрою время, чтобы с тобой поговорить. Видишь, как много у меня работы? Одних листовок сколько! Но это лишь десятая часть!

Мэн-кэ не понимала, почему Я-нань солгал, когда представлял ее, не знала, какого рода «работой» занимаются эти люди, и, когда они стали выстругивать древко для флага, она украдкой выскользнула из дома и быстро пошла прочь, не оглядываясь, боясь, как бы Я-нань ее не догнал.

На следующее утро, чтобы избежать встречи с Я-нанем, Мэн-кэ отправилась к Юнь-чжэнь. Но едва отворила дверь, как на нее обрушился град упреков. Оправдания не помогли, Юнь-чжэнь уже не могла относиться к ней, как прежде, и даже отпустила несколько язвительных замечаний насчет ее пальто, но, как ни странно, Мэн-кэ теперь не презирала хорошую одежду и украшения, хотя еще не привыкла к ним. Выглядеть красивой, по ее мнению, было не так уж плохо. Разве несправедливо пользоваться благами, которые дает красота? Неужели, чтобы показать свое нравственное превосходство над сверстницами, нужно оставаться растрепой и неряхой?…

Мэн-кэ обиделась на подругу, бросила ей в ответ несколько резких фраз и ушла.

Потом Юнь-чжэнь жалела об этом, старалась загладить свою вину, но прежнего доверия ей так и не удалось вернуть.

Зима пролетела незаметно. Мэн-кэ часто бывала в театрах, в кино, пила вино в компании молодых людей, играла в шахматы, читала романы.

Нельзя, правда, сказать, что в обществе сестер ей бывало очень уж весело. Они целыми днями злословили, насмехались над самыми близкими людьми, настойчиво учили Мэн-кэ житейским премудростям и кокетству.

Они радовались, когда им случалось кого-нибудь одурачить, а чаще всего проповедовали свою особую жизненную философию. Бывало, что Мэн-кэ от души смеялась над их проделками, по когда замечала, что за невинным озорством кроются злоба и коварство, едва сдерживалась, чтобы не закричать от ужаса, и украдкой сжимала кулаки.

Тань Мин в последнее время явно осмелел и часто говорил при пей непристойности. Она не умела хитрить, как двоюродные сестры, и тут же уходила, чтобы не слушать.

С Чжу Чэном она почти не разговаривала, даже в тех случаях, когда они играли в карты. Не в пример сестрам, она не нуждалась в партнере, который бы ей угождал.

Что касается Сяо-суна, то его Мэн-кэ буквально обожала, как в свое время Юнь-чжэнь. Как чудесно он говорит! Заметив однажды Мэн-кэ, сидящую у камина в глубоком раздумье, он взял книгу и, встав у нее за спиной, легонько похлопал девушку по плечу.

— Позволь, я прочту тебе стихи. — Голос его звучал ласково и нежно.

Он открыл книгу и на сто тридцать шестой странице прочел:

При вспышках пламени, горящего в камине, Она прекрасна, как вечерняя заря. Ах, кто ей передаст, моей богине, Весь трепет сердца моего?!

Сердце Мэн-кэ дрогнуло: этот вкрадчивый голос и растрогал ее и испугал. Она прикрыла глаза руками. Сяо-сун опустился рядом с ней на скамеечку и отнял ее руки от лица.

— Сестрица! — Он уже давно перестал называть ее «сестра Мэн-кэ» и в последнее время чаще всего звал просто «сестрица».

Голос Сяо-суна дрожал от волнения, он впился взглядом в девушку и молчал. Она не смела поднять голову. Это молчание действовало сильнее всяких слов. Наконец Мэн-кэ поднялась и упорхнула, словно ласточка.

Сяо-сун сел на ее место и не без удовольствия подумал о том, что знает толк в женской красоте; его забавляло волнение Мэн-кэ, и он был наверху блаженства.

Мэн-кэ после этого долго не появлялась, опасаясь выдать свое смущение. Она пошла искать Ли-ли, намереваясь поиграть с ней. Но девочка сразу что-то учуяла и, обняв Мэн-кэ за шею, спросила, о чем она думает.

Жена старшего двоюродного брата была очень добра к Мэн-кэ и часто, когда мужа не бывало дома, проводила с нею вечера.

Уроженка западной Сычуани, жена брата долго жила па юге. Она часто рассказывала о красоте озера Сиху, на берегу которого стоял их дом, вспоминала о своей восьмидесятилетней бабушке, о том, как в шестилетнем возрасте почти одновременно лишилась отца и матери, призналась, что только ради бабушки терпит унижения от грубого и беспутного мужа.

— Неужели он тебя не любит? — спросила Мэн-кэ.

— А ты не знала? — усмехнулась молодая женщина. — Разве ты не замечаешь, что его почти не бывает дома? Он старается причинить мне боль, потому что знает, что у меня есть сердце. Но он даже не представляет, как оно терпеливо и спокойно! Ах, милая Мэн-кэ, ты не знаешь моего горя! Когда он подходит ко мне и дышит винным перегаром, мне хочется его ударить!

— И ты могла бы это сделать? — спросила Мэн-кэ.

Женщина усмехнулась. Потом рассказала, сколько страхов и тревог пришлось ей пережить, когда семнадцати лет она стала невестой, а потом, после свадьбы, три месяца украдкой лила слезы, опасаясь, как бы бабушка ни о чем не узнала…

Жена старшего брата умела писать стихи. Из нескольких старых черновых