На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг. - Андрей Владимирович Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот трофей, видишь, – похвастался Женька, показывая дешевые ручные часы.
– И как, ходят? – осведомился я.
– Плохо. – Женька послушал ход, потряс рукою, опять послушал и с безнадежностью сказал: – Штамповка.
Я прочел ему письмо Генки Сотскова, и разговор тотчас переключился на училище живописи, на мастерскую Чиркова, у которого учился я, на мастерскую Истомина, у которого учился Женька. Между нами возник спор относительно методов преподавания наших учителей; спорили мы и о колорите, и о влиянии Запада на наше искусство.
– Ты-то тут рисуешь что-нибудь? – спросил вдруг Женька.
– Да как тебе сказать, – ответил я, – нарисовал вон несколько карандашных портретов своих. И все. А ты рисуешь?
– Поначалу рисовал много. Три блокнота изрисовал. Такие, что в карман шинели влезают. Много там всего было. И портреты, и наброски с переднего края, с убитых. Эти рисунки в будущем знаешь как могли бы пригодиться. Я их даже краткой аннотацией снабжал. Выходило вроде дневника. Какой-то гад донес. Пришел майор-особист из дивизии, потребовал у меня эти блокноты – все пересмотрел, часа полтора сидел. А потом говорит: «С вашего разрешения я их сожгу». И в печку бросил. Я его, падлу, удавить был готов.
– Ну а в остальном как дела? – спросил я, чтобы как-то сменить тему разговора.
– Немцев вот агитирую, – Женька засмеялся, – из политотдела рупор принесли и я в него кричу на переднем крае: «Ахтунг, ахтунг! Де дейч зольдатен, ахтунг!»
– Ну и как немцы реагируют?
– По-русски матом кроют.
Май 1981 года. Мы сидим с Евгением Федоровичем Капустиным, и перед нами, как и положено, наркомовские сто грамм в стакане.
– Где это ты пропадал? – спрашиваю я его. – Я звонил тебе 8 мая, звонил 9-го. Хотел поздравить! Никто трубки не брал.
– Немца встречал! – ответил Женя несколько заикаясь, это у него после контузии.
– Какого немца? – не понял я.
– Обыкновенного немца, из Берлина. В гости приехал, зовут Лео Кошиц.
– И чем тебе так интересен этот немец?
– Ну, прежде всего, он бывший лейтенант вермахта. Наш сверстник и в сорок третьем весной стоял в обороне на нашем участке фронта, против Смердынского мешка. Я ему карту показывал, он все места помнит и даже отметил, где его взвод стоял.
– Не его ли ты тогда агитировал и не он ли полоснул по тебе тогда из пулемета?
– Не знаю. Спросить можно. Его в начале апреля ранило осколком мины, кости запястья раздробило.
– Не из нашего ли миномета?
– Я уж интересовался.
– А он что?
– Смеется. Говорит, не исключено.
– Ты давно его знаешь-то?
– Да лет пятнадцать. Он в Берлине в издательстве служит. Часто в Москве бывает. А я у него в Берлине.
– А под Смердынь его свозить не думаешь ли?
– Да хорошо было бы. Может быть, и соберемся когда-нибудь, лейтенанта Кошица с собой прихватим. А?
Откровенно говоря, мне всегда казалось, что подобное возможно только лишь в плохом романе или кинофильме. Но жизнь иногда преподносит самые неожиданные сюрпризы.
Вечером 21 марта 1943 года мне было поручено вести роту в кино. Смотрели какой-то американский боевик с пением и танцами и специальный выпуск «Концерт фронту». Кинотеатр – одна из тех больших немецких землянок, в которых мы жили в конце февраля. Экран не более наволочки подушки, а энергия – от дизельного движка. Зрителей набилось человек тридцать. В душной прокуренной атмосфере, в лучах небольшого квадратного пятна, что-то мелькает и двигается под плавающие и хриплые звуки. За стеной землянки ритмично тарахтит дизельный мотор. От дверного проема, где я стою, мне хорошо видны затылки солдат – их взоры прикованы к тому, что происходит там, на освещенной плоскости экрана. И кажется уже, что ничто в мире не может более интересовать этих людей: так велико их внимание. И я понимаю их, и солидарен с ними, с их реакцией и той радостью, которую они испытывали от просмотра этой пустой и никчемной картины. Человек, постоянно сытый и никогда не испытавший чувства голода, вряд ли по достоинству оценит вкус ломтя обычного черного хлеба и глоток холодной воды из лесного ключа. Здесь, под Смердынью, все мы испытываем эстетический голод, а никогда не следует забывать, что «не хлебом единым бывает сыт человек». И солдаты наши, возвращавшиеся после киносеанса на передовую, счастливы были тем, что хотя бы на короткий миг побывали в ином «измерении мира», то есть побывали там, где царствует пусть иллюзорная, но все-таки поэзия, музыка и красота.
В какой-то момент я почувствовал, что сзади, среди солдат что-то происходит. Я оглянулся. Солдаты стояли в стороне от тропы, сгрудившись вокруг Кажихметова – здоровенного казаха из степановского взвода.
– Что происходит? – поинтересовался я, подходя ближе.
– Этот чурка оторванную ногу нашел, – сказал Шарапов, и в глазах его загорелось искорками что-то озорное и страшное.
Солдаты расступились. Кажихметов держал в руках меховой сапог летчика с обрывками комбинезона. Оторванная, отделенная от человека нога производила странное и вместе с тем жуткое впечатление. И вспомнился мне недавний воздушный бой. И летчик, выбросившийся с парашютом.
– Сержант Шарапов, – сказал я, стараясь придать голосу как можно более суровый и официальный оттенок, – ведите людей в расположение батареи.
22 марта. Утром я получил официальный вызов из политотдела дивизии: явиться на совещание комсомольских активистов, где мне предстояло пробыть два дня. Проинформировав Вардарьяна, я отправился в дивизию. Переправа через «Поляну смерти» прошла без осложнений.
Собрания проходили в огромной санитарной палатке медсанбата. Народа присутствовало немало: делегаты трех стрелковых и одного артиллерийского полков, представители различных служб и вспомогательных подразделений. После официальной части, докладов и дискуссий, тема которых: решение практических вопросов по реорганизации структуры комсомольских ячеек Красной армии и взаимодействия с партийным активом в деле патриотического воспитания личного состава подразделений, обед.
В той же самой палатке демонстрировался новый американский фильм «Три мушкетера» – голливудская пародия на великий роман Александра
