Черная ряса - Уильям Коллинз

— Началось с того, что мальчик из благодарности привязался к моей жене. В тот день, когда она диктовала свою исповедь пастору, он ни за что не хотел отойти от ее постели. Так как он совсем не знал по-английски, то, казалось, не было необходимости препятствовать ему. Когда пастор начал писать, мальчик стал вдруг задавать разные вопросы и надоедал ими пастору. Чтобы угомонить его, моя жена сказала, что диктует свое завещание. Из того, что ему приходилось слышать прежде, он вывел заключение: с завещанием всегда связаны денежные дары, поэтому он удовлетворился объяснением и замолчал.

— Пастор понял это? — спросила Стелла.

— Да. Подобно многим англичанам его положения, он, хотя и не говорил по-французски, но мог читать на этом языке и понимал его в разговоре. После смерти моей жены пастор поместил мальчика на несколько дней под надзор своей экономки. Эта женщина провела в молодости несколько лет на Мартинике и поэтому была в состоянии разговаривать с мальчиком на его родном языке. Когда он исчез, только она одна была в состоянии пролить слабый свет на похищение бумаг. В первый день, когда он поселился в доме пастора, экономка застала его у замочной скважины двери в кабинет. Он, вероятно, видел, куда положили исповедь, и цвет старинной синей бумаги, на которой она была написана, дал ему возможность узнать ее. На следующее утро в отсутствие пастора он принес рукопись экономке и просил перевести ее на французский язык, чтобы он мог знать, сколько денег ему отказано «в завещании».

Она сделала ему строгий выговор, велела положить бумаги обратно в ящик, откуда он их взял, и пригрозила рассказать пастору, если он еще раз вздумает взять их.

Он обещался не делать этого, и добродушная женщина поверила ему. Вечером бумаги были запечатаны и спрятаны под ключ, утром же оказалось, что замок сломан, бумаги и мальчик исчезли.

— Как вы думаете, показывал он еще кому-нибудь исповедь? — спросила Стелла. — Я случайно узнала, что он скрывал ее от матери.

— После выговора экономки, — продолжал я, — он едва ли стал бы показывать бумаги кому-нибудь. Очень вероятно, что он собирался выучиться английскому языку, чтобы самому прочесть их.

На этом разговор прекратился. Мы помолчали минуту. Она задумалась, а я смотрел на нее. Вдруг она подняла голову, и ее серьезные глаза остановились на мне.

— Это очень странно! — сказала она.

— Что странно?

— Я думала о Лорингах. Они мне также советовали не доверяться вам и молчать о случившемся в Брюсселе. И они отчасти виноваты в том, что мой муж бросил меня. Он в первый раз встретился с отцом Бенвелем у них в доме.

Она снова склонила голову и последующие затем слова произнесла шепотом:

— Я еще молода! Боже мой, что ждет меня в будущем!

Этот мрачный взгляд опечалил меня. Я напомнил, что у нее есть близкие и преданные друзья.

— Никого у меня нет, кроме вас, — ответила она.

— Вы не виделись с леди Лоринг? — спросил я.

— Я получила от нее и ее мужа весьма любезное письмо: они приглашали меня поселиться у них. Я не имею права упрекать их — намерения у них были хорошие, но после случившегося я не могу вернуться к ним.

— Мне грустно слышать это, — сказал я.

— Вы говорите о Лорингах? — спросила она.

— Я их даже не знаю. Я могу думать только о вас. Я все продолжал смотреть на нее — и боюсь, что глаза мои высказали больше, чем слова. Если она сомневалась в этом прежде, то теперь должна была понять, что я люблю ее все так же, как прежде. Но, по-видимому, мой взгляд скорее опечалил, чем смутил ее. Я сделал неудачную попытку поправиться.

— Брат ваш имеет право говорить с вами откровенно? — спросил я.

Она ответила утвердительно, но тем не менее встала, собираясь идти, и стала ласково прощаться, желая показать — как я, по крайней мере, надеялся, — что на этот раз она прощает меня.

— Не зайдете ли вы к нам завтра? — спросила она. — Можете ли вы простить мою мать так же великодушно, как простили меня? Я по крайней мере постараюсь, чтобы она отнеслась к вам справедливо!

Она протянула мне руку на прощание. Как мог я ответить ей? Если бы я был человеком решительным, я бы вспомнил, может быть, что для меня было бы лучше редко встречаться с ней. Но у меня слабый характер, и я принял ее приглашение посетить ее на следующий день.

30 января.

Я только что вернулся от нее.

Мысли у меня путаются — виной тому ее мать. Лучше было бы, если бы я не ходил к ним. Я думаю, уж в самом деле не дурной ли я человек, но только до сих пор не знал об этом?

Когда я вошел в гостиную, мистрис Эйрикорт была там одна. Судя по развязности, с которой она встретила меня, казалось, что несчастье, обрушившееся на ее дочь, не укротило эту ветреную женщину.

— Дорогой Винтерфильд, — сказала она, — я поступила безбожно. Я не стану говорить, что, по-видимому, все в Брюсселе было против вас, но скажу только, мне не следовало доверять обстоятельствам. Вы — потерпевшее лицо, прошу вас, простите меня. Будем продолжать рассуждения на эту тему или протянем друг другу руки и прекратим разговор?

Я, конечно, протянул руку. Мистрис Эйрикорт заметила, что глазами я ищу Стеллу.

— Садитесь, — сказала она, — и будьте столь добры довольствоваться моим обществом взамен более приятного. Если я не устрою всего, то — с лучшими намерениями — в свете вы и моя дочь поставите себя в неловкое положение! Сегодня вы не увидите Стеллу. Это невозможно — и я скажу вам почему. Я старая светская женщина и все могу сказать. Моя невинная дочь умерла бы скорее, чем призналась в том, что я скажу вам. Могу я предложить вам что-нибудь? Завтракали ли вы?

Я просил ее продолжать. Ее слова привели меня в недоумение и даже испугали.

— Хорошо, — произнесла она, — вы, может быть, удивитесь, услышав, что я скажу вам, но я не допущу, чтобы все шло так, как идет до сих пор. Мой презренный зять вернется к жене.

Ее слова поразили меня, и я, вероятно, выказал свое удивление.

— Подождите, — продолжала мистрис Эйрикорт. — Пугаться тут нечего. Ромейн слабохарактерный безумец, а загребущие руки отца Бенвеля, наверное, глубоко погрузились в его карманы. Но, если я только не ошибаюсь, в Ромейне есть еще остатки стыда. Вы возразите, что после его поступка на это мало надежды. Очень может быть. Но тем не менее я взываю к его чувствам. Он уехал в Рим, и — излишне прибавлять — не оставил адреса. Конечно, отец Бенвель позаботился об этом. Но это ничего не значит. Кто так много вращается в обществе, как я, имеет определенную выгоду: у того всюду есть хорошие знакомые, которые всегда готовы помочь, если только не просишь у них денег взаймы. Я написала письмо Ромейну, адресовав его на имя одного из моих знакомых в Рим. Где бы он ни был, мое письмо дойдет до него.

До сих пор я слушал довольно спокойно, естественно, предполагая, что мистрис Эйрикорт надеется на силу своих собственных доводов и убеждений. Со стыдом признаюсь в этом даже самому себе: мне было приятно чувствовать, что с таким фанатиком, как Ромейн, в ста случаях против одного нельзя было ожидать успеха.

Следующие слова мистрис Эйрикорт тотчас же заставили меня изменить свой недостойный образ мыслей.

— Не думайте, что я пыталась убеждать его, — продолжала она. — Мое письмо немногословно. Стелла имеет право, против которого он не сможет устоять. Я буду справедлива к нему. Он, уезжая, не знал об этом. Я сообщаю ему в своем письме, об отправке которого дочь моя и не подозревает, какого рода это право.

Она остановилась. Глаза ее смягчились, и голос стал тише — она уже не походила на ту мистрис Эйрикорт, которую я знал.

— Через несколько месяцев моя бедная Стелла станет матерью. Мое письмо призывает Ромейна к жене и ребенку.

Мистрис Эйрикорт замолчала, видимо, ожидая, что я выскажу какое-нибудь мнение.

В первую минуту я не мог говорить. Мать Стеллы никогда не была высокого мнения о моих умственных способностях. Теперь я, вероятно, показался ей глупейшим из ее знакомых.

— Вы плохо слышите, Винтерфильд? — спросила она.

— Нет.

— Вы поняли меня?

— О, да.

— Так почему же вы ничего не говорите? Я хочу знать, что думает мужчина в этом случае? Боже, какой вы трус! Поставьте себя на место Ромейна и выскажите свое мнение. Если бы вы бросили Стеллу…

— Я бы никогда не бросил ее, мистрис Эйрикорт.

— Молчите. Вы не знаете, что могло бы случиться. Приказываю вам вообразить себя слабохарактерным, суеверным, эгоистичным, словом — фанатиком-безумцем. Понимаете? Теперь скажите мне: могли бы вы устоять и не вернуться к жене, если бы вас призывали к ней во имя вашего ребенка? Могли ли бы вы устоять против такого зова?

— Вероятно, нет.

Я старался отвечать спокойным голосом, но мне было нелегко. Я завидовал, сердился, был эгоистом — никакими словами нельзя передать моих мыслей в это мгновение. Никогда я никого так не ненавидел, как ненавидел Ромейна в эту минуту.