Проданная замуж - Самим Али

— Не садись здесь, — сказала Тара. — Сядь там. — Она указала на пустующий угол рядом с камином.

Я задержала на сестре взгляд и увидела, как полыхнули гневом ее глаза. Я кивнула и села туда, куда она мне указала. Остальные женщины беспокойно ерзали и кивали, когда я переводила на них взгляд.

Но как бы ни относилась ко мне Тара, она не могла помешать мне скорбеть об отце и молиться, чтобы он попал в лучший мир и обрел счастье.

Мужчины, родственники покойного, — Манц, Сайбер, Салим, Башир и еще несколько человек, которых я не узнала, — вошли с гробом отца и оставили его здесь, чтобы мы могли попрощаться: женщинам не позволялось ходить на кладбище. Ни один из мужчин не взглянул в мою сторону. Тара, Ханиф и Мена подошли к гробу, поддерживая друг друга и громко рыдая.

Я не поднимала голову и могла видеть лишь подбородок Манца. Мне вовсе не хотелось встречаться с ним взглядом. Я боялась, что он мгновенно выйдет из себя. Мне было страшно, потому что я не знала, как он может себя повести, но вокруг находилось так много людей, подруг матери и просто знакомых, и я надеялась, что он не станет скандалить при них.

Я поднялась и с дрожью в коленях подошла к гробу. Лицо отца выглядело таким спокойным… Слезы потекли у меня по щекам. Он казался моложе, чем тогда, в больнице. Я могла думать лишь о том, как быстро пролетели годы и как глупо, что мы не поддерживали с ним отношения, пока не стало слишком поздно.

Женщины обняли Тару и Мену, утешая их. А потом мы все стали читать молитвы. Мужчины подняли гроб и понесли его к выходу. Я отвернулась, чтобы не видеть лица Манца.

— Пока, папа, — прошептала я, когда гроб выносили из комнаты.

Несколько минут спустя ко мне подошла Танвир.

— Думаю, тебе лучше уйти, — сказала она.

У меня перехватило дух.

— Но я хочу остаться, чтобы помолиться на третий день.

— Тебя не оставят ночевать.

Я собрала в кулак всю свою волю и как можно искреннее произнесла:

— Спасибо, что сообщили о папе и дали возможность попрощаться.

С этими словами я покинула дом.

После смерти папы я несколько раз приезжала в Глазго. Я чувствовала себя чужой среди родственников, но хотела попытаться узнать братьев, сестер и мать, будучи равной им, а не в качестве девочки для битья. После того как папа умер, мать связалась со мной и попросила приехать в гости. Я не сразу узнала зачем. Дело было не в том, что мать боялась собственной смерти и хотела повидаться с внуками, пока была жива. Во время нашего первого визита, спустя примерно шесть месяцев после похорон папы, она сообщила мне причину: она хотела, чтобы я ушла от Осгара. Она думала, что сможет уговорить меня вернуться. Мать твердила мне: «Мы простили тебя за то, что произошло. Только возвращайся и лети в Пакистан, к своему мужу».

Я недоумевала.

— Простили меня — за что?

— За то, что ты сбежала из дому.

— Я не сделала ничего дурного.

После таких разговоров я расстраивалась и возвращалась домой разочарованной, потому что мать по-прежнему считала меня никчемной, я по-прежнему подводила ее. Осгар прекрасно справлялся с моим настроением после таких поездок. Он заранее знал, что будут говорить родственники, и готов был меня успокаивать.

Мать жила с Салимом, его женой и двумя их детьми. Салим держал мясной магазин и хорошо зарабатывал. Во время первых посещений я чувствовала себя не в своей тарелке, потому что отношения между мной и матерью были очень напряженными. Она почти не разговаривала со мной, спрашивала только, как у меня дела, и уходила к себе, жалуясь на головную боль.

Шахад, жена Салима, была нашей дальней родственницей из Пакистана. Добрая молодая женщина, она всегда улыбалась мне, когда я приезжала в гости. Однажды, во время моего третьего визита, когда все ушли на работу или в школу, а мать, как всегда, лежала в постели, Шахад подсела ко мне в гостиной и спросила, что произошло между нами — между мной и моей семьей — и почему все так холодно ко мне относятся.

— Они ведь наверняка рассказывали тебе, — ответила я.

— Да, свою версию. — Шахад посмотрела в чашку с чаем. — Но ты не похожа на человека, которого они описывают.

Я шумно сглотнула.

— Что они обо мне говорили?

— Что ты нехорошая, что с тобой не стоит знаться. — Шахад посмотрела мне прямо в глаза. — Но мне ты кажешься хорошим человеком.

Я приложила палец к губам.

— Тс-с. Тебе попадет, если мать это услышит.

Мы захихикали и с этого момента стали подругами.

Я рассказала невестке, что выросла в детском доме (о чем ей не говорили), о том, как я вышла замуж в тринадцать лет, а в четырнадцать стала матерью. Меня не удивило, что об этих подробностях они тоже «забыли» упомянуть.

Когда я завершила рассказ, Шахад сказала:

— Очень смело с твоей стороны приезжать сюда.

— Я хотела дать им второй шанс, позволить узнать меня и моих детей. Но если они не хотят этого, что ж — это их потеря, не моя.

Позднее, когда с нами была мать, Шахад упомянула в разговоре Манца, и мать удивила меня, сказав:

— Ты ведь знаешь, какой Манц: сначала делает, а потом думает.

Говоря это, мать посмотрела на меня, и я почувствовала, что больше ничего не узнаю о том, что происходило до суда. Манц заявил: «Я верну ее, пусть даже в мешке для трупов» — и переубедить его никто не смог бы.

Когда мать вышла из комнаты, Шахад сказала:

— Твоя мать очень больна. Она не остается в Глазго подолгу, астма сильно мучает ее, поэтому она большую часть времени проводит в Пакистане, а сюда приезжает только переждать самые жаркие месяцы.

Я всегда знала, что мать больна. Бог свидетель: она всех нас ставила об этом в известность своими плевками и жалобами на головные боли, но собственно диагноз мне никогда не был известен. У нее развился диабет, и она плитками поедала шоколад, потому что иногда ей жутко хотелось сладкого. Ее здоровье настолько расстроилось, что рядом с ее кроватью стоял кислородный баллон, и при необходимости она дышала кислородом.

Шахад вздохнула.

— Думаю, ей и правда стоит позабыть прошлые обиды. Если она сделает шаг тебе навстречу, все остальные последуют ее примеру.

Так и произошло, постепенно, в течение следующих трех лет. Я приезжала навещать мать, когда та в летние месяцы бывала в Глазго, иногда даже оставалась ночевать в ее доме. Я чувствовала, что теперь, когда я уверена в себе и знаю, что дома меня любят и ждут Осгар и мальчики, свидания с матерью придавали мне сил. Способность смотреть ей в глаза — хотя она, как всегда, отводила взгляд — была для меня мерилом успешности в жизни. Глядя матери в глаза, я чувствовала, как уходят мои страхи и ненависть.

Я виделась с Меной, когда приезжала в Глазго. Они с мужем купили дом напротив того, где жила мать. Поначалу она не решалась заговорить со мной, даже когда мы были одни, словно боялась открыть, что у нее на сердце. Поэтому первый шаг сделала я, заговорив с ней.

— Я очень скучала по тебе. И Азмир тоже.

Сестра взглянула на меня и прошептала, будто нас кто-то подслушивал:

— Я тоже по тебе скучала.

Потом Мена рассказала, как все изменились, когда я уехала. Мать стала гораздо спокойнее, и из-за моего побега Мену не стали рано выдавать замуж.

— Я вышла замуж в двадцать один год, — с гордостью сказала она.

Я улыбнулась, осознав, что мой поступок хоть что-то изменил к лучшему.

Со временем пришла пора познакомить Азмира с бабушкой. Но перед тем как сделать это, пришлось рассказать мальчику о его настоящем отце. Осгар растил Азмира как родного сына, но теперь, когда мальчику было уже больше десяти лет, я решила, что пора открыть правду. Я почему-то была уверена, что мать не упустит возможности упомянуть об этом, и хотела, чтобы Азмир узнал все от меня.

Поэтому однажды днем, незадолго до планируемой поездки в Глазго, когда Осгар был на работе, а Азим играл с друзьями, я сказала Азмиру, что нам надо поговорить.

Сын сидел напротив и смотрел на меня, а я не знала, как сказать ему, что его биологическим отцом является какой-то мужчина, живущий в Пакистане, который и пальцем не пошевелил, чтобы иметь возможность общаться с ним. Я глубоко вздохнула и начала рассказ. Азмира, похоже, не удивило известие, что я вышла замуж и забеременела в столь юном возрасте. В конце концов, он был уже достаточно взрослым и сам мог разобраться в цифрах. Потом я сказала, что он был ангелом, принесшим мне спасение, что благодаря ему я перестала думать о самоубийстве. И что именно он дал мне силы освободиться от семьи.

— Прости, что не рассказала тебе всего этого раньше, — закончила я. — Я пойму, если ты захочешь поехать к нему.

Азмир посмотрел на меня и улыбнулся.

— Не-a. С чего бы мне этого хотеть? — Он пожал плечами. — Может быть, в будущем, если почувствую в этом необходимость.