Двадцатые годы - Лев Овалов

Вера Васильевна дышит чистым воздухом, которого обычно не замечает. Спокойно и свежо, почти как в Москве в погожие зимние дни.

В комнату входит Павел Федорович, в руке у него ведро.

- Вот я тут вам сахарок принес. Дальше как знаете. Осталось около пуда. Всего в доме восемь человек, трое вас, трое нас, Марья Софроновна на сносях, так что дите тоже считаю, да Федосей с Надеждой. По четыре фунта на душу. На будущее прошу не рассчитывать...

Павел Федорович с минуту стоит, точно ждет каких-то вопросов или возражений, и выскальзывает за дверь.

Вера Васильевна ставит ведро на стол.

- Вот вам, ребята, и сахарок.

- Что ж, дели, - говорит Славушка.

- То есть как делить? - удивляется Вера Васильевна. - Кому делить?

- На троих, - предлагает Славушка.

- Зачем же делить? - еще больше удивляется Вера Васильевна. - Мы же вместе...

- Так тебе вообще ничего не достанется, - объявляет судейским тоном Славушка. - Нет уж, дели, каждому свое...

Он настоял, сахар стаканом поделили на три равные доли, и свою Славушка спрятал в этажерку.

- Не понимаю, - еще раз сказала Вера Васильевна. - Раньше ты не отличался скупостью...

Поэтому пили чай врозь, Вера Васильевна и Петя вдвоем и отдельно Славушка.

А дня через четыре обнаружилось, что Славушка пьет чай без сахара.

- Неужели ты съел весь свой сахар? - удивилась Вера Васильевна.

- Съел, - подтвердил Славушка.

- Какой ты сластена! - упрекнула сына Вера Васильевна и тут же пожалела его, придвинула к нему вазочку с сахаром. - Возьми у меня.

Славушка решительно отодвинул вазочку.

Еще позавчера он незаметно достал свой пакет из этажерки и принес в волкомол, ребята как раз собрались на очередное заседание.

- У меня для вас сюрприз, - заявил он, открывая заседание. - Тут немного сахара, надо бы его поделить...

Члены волкомола оживились, давно уже они не видали сахара.

- Откуда это у тебя? - подозрительно спросил Сосняков.

- Откуда бы ни было, - ответил председатель волкомола. - Сахара хотите?

- Разделим, - предложил Терешкин. - Откуда бы он ни взялся!

- А все-таки где ты его достал? - допытывался Сосняков. - Какой-нибудь документ на него есть?

- Какой там еще документ! - разозлился Славушка. - Дают - бери, а не рассуждай.

- Нет, так нельзя, - возразил Сосняков. - Все должно быть по форме.

- Ну и буквоед ты! - огрызнулся Славушка. - Не хочешь - не бери.

- Мы вправе знать, что это за сахар, - настаивал Сосняков...

Не мог Славушка признаться, что отдает собственный сахар, но тут его осенило.

- Быстров дал, вот откуда, - объяснил он не без насмешки. - Пойди спроси, откуда у него сахар.

Пойти к Степану Кузьмичу Сосняков не осмелится, Быстров Соснякову не подконтролен.

- Так бы и сказал, - миролюбиво согласился Сосняков. - У кого-нибудь из кулаков конфисковал, при обыске, не иначе.

- А откуда ж еще, - подтвердил Славушка. - Давайте разделим - и за дела.

Сосняков придвинул к себе пакет, вывалил из деревянной плошки канцелярские кнопки и принялся рассыпать сахар на ровные кучки.

- Это тебе, это тебе, это тебе, а это мне...

Сахар он поделил с аптекарской точностью, и почему-то сахар этот сделался Славушке неприятен, он свернул бумажный кулек, ссыпал в него свою долю.

- А я что-то не хочу сахара, - сказал он. - Отнесу его дяде Грише.

45

В феврале к Астаховым нагрянул странный посетитель, сухощавый человек, в аккуратной серой шинели, с брезентовым вещевым мешком за спиной и с рукой на черной перевязи, какой-то опоздыш минувшей военной осени.

Не спеша приблизился к дому, постоял в галерейке, дождался Павла Федоровича.

- Мне бы Астахову Веру Васильевну...

- А вам на что?

- А уж это ей я скажу.

Пришлось Павлу Федоровичу вызвать невестку.

- Я от Федора Федоровича... - Он вопросительно оглянулся.

- Заходите, заходите, - обрадовалась Вера Васильевна. - Я очень рада.

Павел Федорович потянулся было за ними.

- А вы кто, простите? - неприязненно поинтересовался незнакомец.

- Брат, - обиженно представился Павел Федорович. - Да и хозяин, так сказать...

- Это неважно, - ответил незнакомец. - Мне с глазу на глаз...

Славушка был как раз дома, когда мама ввела гостя в комнату.

- Сын? - догадался гость. - Федор Федорович говорил...

- Вы надолго?

- На самое короткое время.

- Переночуете?

- Нет.

- Чаю хотя бы?..

- От чая не откажусь...

Сух, лаконичен, четок, почему-то медлит, не начинает разговора.

Вера Васильевна накрыла на стол, принесла молока, хлеба.

- Григорьев моя фамилия, вообще-то я учитель. Служил с вашим мужем в одном полку, только он по строевой, а я по политической части...

Он не спешит, Вера Васильевна налила чаю, пододвинула молоко, сахар.

- Ешьте, пожалуйста.

- Спасибо. Мы с товарищем Астаховым вместе находились при отступлении... - Говорит и недоговаривает. - Из Полтавы. Впрочем, он отступал, а меня оставили по некоторым соображениям в тылу...

Прихлебнул чай, и тут Вера Васильевна все поняла, и - что самое удивительное, что поразило Славушку, - не удивилась, столько уже смертей прошло на ее глазах, лишь с одной смертью не могла примириться, со смертью первого мужа, не мог Федор Федорович заменить ей Николая Сергеевича. Федор Федорович существовал для помощи в борьбе с тяготами жизни, а Николай Сергеевич и после смерти оставался источником любви.

- Вы хотите сказать... - все-таки она запнулась: - Вы хотите сказать, что Федора Федоровича нет в живых?

- Точно, - словно обрадовался гость. - Я был оставлен в тылу, перешел, так сказать, на штатское положение, а товарищ Астахов в арьергарде армии отбивал атаки наступающего противника и, простите, попал в плен.

- Был убит?

- Нет, попал в плен.

- И что же?

- Бывший офицер! Да он и не скрывал этого. Ему, разумеется, предложили покаяться. "А что обо мне подумают мои дети", - ответил он. Предали военно-полевому суду. Для внушения и острастки суд устроили гласный: "За измену царю и отечеству предается смертной казни через расстреляние..."

За стеной кто-то шуршал: Павел Федорович, может, и посовестится, но Марья Софроновна подслушивала наверняка.

Гость пил чай и продолжал рассказ все с тою же обстоятельностью:

- В Полтаве в те поры проживал Владимир Галактионович Короленко... Тут гость слегка улыбнулся. - Великий писатель и еще более великий человек. Посоветовались мы в подполье, обратились к нему, просили похлопотать, и хоть это было рискованно даже для такого человека, как Владимир Галактионович, он поехал в контрразведку, и в штаб...

- И ничего не получилось?

- Да, даже просьба Короленко не возымела действия. Казнь происходила публично. Народу было немного, но я присутствовал. Его поставили у ограды сада, какая-то женщина подала ему кулек со сливами, и он взял, ел. Офицер, командовавший исполнением приговора, спросил, нет ли у него последней просьбы, он посмотрел на немногочисленных зрителей и сказал, что, если кто из местных жителей возьмется передать его жене кольцо и записную книжку, будет очень признателен. Тут выступил я. "Вы кто?" - спросил офицер. "Учитель", - сказал я. "Что ж, примите поручение", - разрешил офицер. Федор Федорович снял с пальца кольцо, подал записную книжку, я отошел, ему предложили завязать глаза, он отказался и, как мне почудилось, попытался даже улыбнуться...

- Его расстреляли?

- Да.

Гость достал из кармана завернутые в носовой платок записную книжку и кольцо и подал их Вере Васильевне.

- Я уже на мирном положении, заведую губнаробразом, еду в командировку в Москву. Сошел с поезда, счел своей обязанностью... - Он опять запнулся и повернулся к Славушке: - У тебя был достойный отец...

Побыл он в Успенском недолго.

- Извините, тороплюсь, не хочу терять время.

- А как же вы?

- Дойду, не впервой, пешочком.

Вера Васильевна попросила Павла Федоровича отвезти Григорьева на станцию, но Павел Федорович категорически отказал:

- Не могу, овса нет, на носу весна.

Тогда Вера Васильевна спросила сына:

- Ты что-нибудь придумаешь?

Слава побежал в исполком, и Степан Кузьмич дал лошадь до Змиевки.

Вера Васильевна овдовела вторично.

Окружающие удивлялись, а может быть, и осуждали ее за то, что она не выражает никакого отчаяния. Славушка даже с удовлетворением отметил про себя, что Федор Федорович не смог заслонить в сердце мамы его отца. Но ночью, глубокой ночью, Славушку что-то разбудило. Он не мог понять что. Часы за стенкой привычно отсчитывали время. Непроницаемая, безмолвная тишина.

Слава поднял голову, прислушался. Плакала мать. Совсем неслышно.

Петя, услышав о гибели отчима, плакал долго и безутешно, по-детски всхлипывая и вытирая кулаками глаза.

Смерть эта, пожалуй, глубоко затронула и Славу. Перед смертью отчим назвал его сыном. "Не хочу, чтобы мои дети плохо думали обо мне", - сказал он. Слава будет гордиться отчимом так же, как и отцом.