Романтики и реалисты - Галина Щербакова

Ася вернулась в клюевскую комнату. Новоселье было хорошо слышно и здесь, но оно не раздражало. Наоборот, этот живой человеческий шум давал, как ни странно, ощущение покоя и защищенности. Казалось, это почти счастье: сидеть на острове тишины, когда кругом плещется праздник. И стоит сделать всего шаг – ты в него войдешь, как в свой, и будешь переставлять двери, мыть алюминиевые кружки, быть хозяйкой и быть гостьей. Будешь жить среди людей, которые тебе рады, хоть и видят тебя впервые.

Люди добры и отзывчивы, – написала Ася в своем блокноте. – Я должна это помнить, когда буду рассказывать о Любаве. Я как Галилей, должна повторять, повторять это, как заклинание: «Земля вертится – а люди добры, люди добры – а земля вертится». Но главное не это. Главное, чтоб из любой самой страшной ситуации виделся выход… Он в человеческих контактах. Надо искать человеческие связи, надо в них верить, все остальное – мура»… И то, что связи иногда рвутся, это горькая и страшная особенность нашего времени… Чем больше телефонов, тем дальше друг от друга… Это из разговора в метро. Может, обнаженное проявление чувств у молодежи в трамваях, на улице, эдакая любовь на виду – это неосознанный вызов телефонизированному общению? Вот вам! Вот вам! У нас иначе… Если так, я на их стороне. Годится любое проявление контактности, заинтересованности, даже если оно, как у Светки, – агрессивное и с кулаками. Стыдный, безнравственный спор: машины или люди? Профессионализм или человечность? А наобочинах дискуссий – Любавы, Зойки… Из горы современных терминов и понятий, из хлама современных терминов и понятий вытащить старый-старый вопрос, который волновал Достоевского: «А можешь ли ты – молодой – пожелать смерти дряхлому мандарину, если от одного только пожелания ты, молодой, станешь богатым и счастливым? Но не проповедь ли это абстрактного гуманизма? Застыдилась доброты самой по себе. Напрасно! Ведь без доброты, заложенной в программу, доброты как необходимого компонента не сработает никакая стоящая идея.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Снег ждал, когда город утихомирится. Он низко и серо нависал еще с вечера, роняя нетерпеливые снежинки. И только за полночь, убедившись, что все тихо вокруг, туча раскрыла заслонки. И повалило… Снег делал свое дело методично, не торопясь. И уже через час город был белый и красный, весь в модных нависающих рембрандтовских беретах из нежнейшего снежного пуха.

… Василий Акимович не спал. И, чтоб не беспокоить Надю, ушел посидеть на кухню. Странно это, когда восьмидесятилетние здоровее тех, кому нет еще и шестидесяти. Отец и выпил, и закусил, и мать тоже, а уснули, как младенцы. А он не спит, и так всегда – стоит чуть-чуть пригубить… В кухонном окне он увидел свое отражение. На фоне белого снега в своей пижаме он был похож на тех больных, которые бродили по коридорам в больнице. И ему захотелось плакать, как тогда с Крупеней. «Это все водка, – сказал он себе, накапывая в стакан валерьянку. – Вероятно, с вредными примесями…»

… Крупеня тоже смотрел на снег и думал: надо же, раздумал уходить – и сразу перестала болеть печенка! Вот так пироги! Вспомнил, на одном из консилиумов толстый, одышливый профессор сказал: «Ему надо прежде всего нервы подремонтировать… Он ведь прежде всего неврастеник, а потом уже все остальное…» Крупеня тогда обиделся. Он – неврастеник? А жена сказала: «Леша, а профессор-то прав.

Тебе бы сейчас удачу какую-нибудь, радость…» Он остается в редакции! Большей радости представить себе нельзя. Печенка и та наконец поняла. Надо работать. Просто и ясно. А по выходным в поле, в лес. Дышать, радоваться, жить…

… Вовочка к этому времени только что закончил статью для толстого журнала и тоже любовался снегом. Ему удался последний абзац, в котором мысль была туго завернута спиралью. Он любил этот свой забаррикадированный подтекст и гордился умением писать просто и вместе с тем сложно. В такие минуты профессионального удовлетворения он чувствовал себя неуязвимым и сильным. Полнокровной радости мешал Крупеня, встретившийся давеча в лифте. Ну, ничего! Пусть думает, что победил. Они еще посчитаются!

«… Снег только сейчас пошел, – думала Полина, – а Мариша сегодня весь день в темных очках – говорит, глаза болят от белого… Затемнение устраивает. Знает, что глазами все скажет. А рвалась в Москву. Ну, приехала… Не было счастья и нету… И Светка вся, как струна натянутая. Что с вами, девочки?»

… Тася старательно делала вид, что спит. И в этой старательности было столько детского и беззащитного, что Олег не выдержал: обнял и прижал ее к себе. И Тася облегченно захлебнулась слезами.

… Мариша в эту минуту тоже плакала, зарывшись в подушку.

– … Ты покажи отцу все, поведи его по городу, – говорила Светка, обнимая Игоря за худые плечи. – Он Москвы не видел с довойны. Пусть порадуется.

… Каля танцевала при свечах. «Смотрите, какой неестественный, театральный снег!» – сказал кто-то рядом.

… Корова залезла на подоконник, просунула в форточку руку и принялась ловить снежинки и слизывать их с ладони… Она только что отстучала конспект для очередной статьи и чувствовала себя опустошенной. «А снег – сладкий, – подумалось ей. – И не холодный. Сладкий, не холодный снег. Если бы такое вставить туда, Вовочка вычеркнул бы. «Ну, Анна, – сказал бы он, – это не из тебя. А между прочим, почему ты не попробовала себя в литературе?» Много он знает, чего она пробовала, а чего нет… При чем тут литература, когда это самая что ни на есть действительность – снег сладкий и не холодный.

… И Ася смотрела, как падает снег. Город за снежной пеленой казался далеким и проплывающим, как из окна поезда. Она осталась ночевать у Клюевой, среди ночи вскочила с раскладушки, ушла на кухню и, пристроившись здесь же, на подоконнике, стала записывать все, о чем думала и что повидала за сегодняшний день. И только когда Клюева вошла в кухню, неожиданно помолодевшая со сна, в длинной ситцевой рубашке, Ася отвлеклась от своих мыслей и вернулась на землю. Но и земля теперь, как она наконец поняла, стояла спокойно и прочно.

«Это снег, – подумала Ася. – Всего-навсего снег…»