Трагедия Цусимы - Владимир Семёнов

В предотвращение возможности таких случаев, какой имел место 29 июня, для зашиты тралящего каравана от безнаказанных нападений мы, со своей стороны, начали высылать его под охраной 2–3 канонерок и отряда миноносцев. Японцы сделали то же по отношению к своим. В результате в течение всего июля можно было ежедневно наблюдать с берега довольно странное, даже забавное, зрелище: наш тралящий караван, разыскивающий мины, набросанные японцами; в кильватер ему, на пространстве, уже пройденном тралами, — наши канонерки; несколько мористее этой процессии — наши миноносцы; дальше, на расстоянии 15–20 кабельтовых от них и на пределах дальности огня батарей и сторожевых судов — японские миноносцы; еще дальше — японский тралящий караван, разыскивающий мины, набросанные нами, и при нем — японские канонерки и легкие крейсера, его охраняющие. Иногда миноносцы, видимо, соскучившись, сближались, дразнили друг друга, завязывали на дальней (для их условий боя) дистанции перестрелку, которая, однако же, никогда не переходила в серьезную схватку; потом — опять расходились… Иногда японцы «нарывались». Думая, что на рейде стоит «Аскольд», «Паллада» или «Диана», беспечно разгуливали на дистанции от 55 до 60 кабельтовых, и вдруг оказавшийся в дежурстве «Баян» начинал подбрасывать им сегментные снаряды из своих 8-дюймовок. Переполох и поспешное отступление. На сторожевых судах — смех, шутки… Все-таки маленькое разнообразие!

Очередь дежурства сразу же нарушилась. 2 июля нас, на нашем месте в проходе, должна была бы сменить «Паллада», но у нее оказались какие-то неотложные работы, и она вошла в Западный бассейн, а мы остались по-прежнему на сторожевом посту. 5 июля — опять почему-то смена не состоялась, а 9-го — вышли в дежурство на внешний рейд, на котором находились не трое, а четверо суток.

За эти дни (особенно с 6 по 12 июля) — почти беспрерывно дожди, туманы, грозы; только изредка и ненадолго сносная погода.

16 июля наши миноносцы, в числе 14, ходили в ночную экспедицию. Куда и зачем — осталось нам неизвестным.

16 июля, в 10 ч. 45 мин. вечера, показалась в лучах прожекторов китайская джонка, шедшая с моря, прямо и смело, ко входу на внутренний рейд. Открыли огонь. Джонка некоторое время упорно держала старый курс, а затем кинулась в сторону и выбросилась на каменистый риф, идущий от Золотой горы (Lutin rock). Около 2 ч. ночи появлялись ненадолго какие-то миноносцы, быстро удалившиеся, как только по ним начали стрелять с батарей.

10 июля прибыл на «Диану» начальник крейсерского отряда. Накричал, нашумел, разнес нас в пух. Оказывается, мы расстреляли джонку, везшую почту из Чифу!.. Совершенно ясно, что раз такая джонка ожидалась, начальство обязано было снабдить ее условным опознавательным сигналом и предупредить о том дежурный крейсер, без чего этот последний не только не имел права позволить ей беспрепятственно войти в гавань, но даже и подойти на дистанцию минного выстрела. А если бы это оказалась японская штука? Если бы на джонке были минные аппараты? Если бы, наконец, сама она представляла собою мину-брандер с сотней пудов меленита или шимозы?.. Конечно, каждый из офицеров имел полное право, слушая начальство, думать про себя: «Юпитер, ты сердишься, — значит, ты не прав», — и громовой разнос, конечно, не следовало принимать близко к сердцу. Я мог бы даже вовсе опустить этот эпизод, как не представляющий для читателей интереса. Но тут было другое: меня поразило не спокойствие, а пренебрежительное равнодушие, которым был встречен незаслуженный выговор… словно скользнуло, не задев никого…

За завтраком один из мичманов сделал было замечание о несправедливости, о «сваливании с больной головы на здоровую…», но тотчас же был остановлен резким замечанием соседа: «Брось! не стоит говорить! чего еще ждать!» — и замолчал. Кругом все тоже молчали, и я вдруг понял, что в хлопотах и заботах распорядка внутренней судовой жизни, вся тяжесть которого лежит на старшем офицере, проглядел что-то страшно важное. Внезапно всплыли в памяти разные случаи, которым до того, в служебной суете, я не придавал особого значения. Вспомнилось, как однажды в кают-компании, с целью поднять настроение, я стал говорить о слухах, ходивших на эскадре, относительно нашего нового выхода в море, для решительного боя. По этим слухам, источником которых называли штаб командующего эскадрой, выходило, что 11 июня мы вернулись в гавань единственно вследствие пробоины, полученной «Севастополем», что как только его починят — будет бой, а починка идет успешно и т. д. Мне не возражали, и только под конец один из ближайших соседей произнес тихо, словно про себя: «Что и говорить!.. Сами-то вы этому верите?..» — Вспомнился нечаянно подслушанный, при неожиданном входе в кают-компанию, отрывок разговора — «…что его спрашивать! Конечно, по «долгу службы и присяги» начнет выгораживать начальство! Сам…» С моим появлением разговор резко оборвался, но теперь я понял, что речь шла обо мне. Вспомнилось и многое другое — все мелочи, но характерные…

Да! Несомненно!.. Со мной избегали говорить о совершающихся событиях, заранее не доверяя искренности моих отзывов. И это у нас! на «Диане»! в нашей тесно сплотившейся кают-компании! Дружба, зародившаяся и окрепшая в боевой обстановке, не устояла перед ярлыком с надписью «начальство», под которым, до известной степени, числился и я…

Попытаться заговорить с ними вполне откровенно? Забыв обязанность — всеми мерами способствовать поддержанию престижа высших властей, — высказать все, что у самого камнем лежало на сердце? В поисках за популярностью пуститься в бесполезную, только раздражающую критику распоряжений, изменить которые все равно невозможно?.. Думаю, что таким приемом я не достиг бы цели (ярлык сидел слишком крепко), — но утратил бы то, чем больше всего дорожил, — их уважение… А «это» еще могло пригодиться в бою.

Передо мной была картина полной деморализации. От дисциплины осталась только внешность — чинопочитание, но внутренний смысл её — доверие, из которого проистекают и преданность, и самоотвержение, и самопожертвование, в котором залог единства и силы духа, т. е. залог успеха, — окончательно утратился. И если таково было настроение в среде офицеров, то, несомненно, хотя бы отчасти, оно проникало и в массы… Что ж это сулило в будущем?

История дала свой ответ.

В последние дни осады на позициях числилось около 9000 человек, годных к бою, а по сдаче крепости японцы зарегистрировали, в качестве пленных, кроме больных и раненых, 23 000 воинских чинов всех наименований, вполне здоровых.

Я не был пророком и, конечно, в то время не мог предвидеть того, что случится, но под гнетом тяжелых дум вдруг так ярко вспомнился один разговор за первые дни войны.