Напряжение - Андрей Островский

Бенедиктов прошел в дальний конец завода, где располагались пожарники. В-одноэтажном домишке, служившем мастерской и конторкой одновременно, его поджидали одиннадцать краснофлотцев — «гвардия», как называл группу замполит. Комиссар, крупный длиннолицый весельчак, был тут же, рассказывая что-то своим окающим говорком. Краснофлотцы смеялись, при появлении Бенедиктова стихли, поднялись со своих мест.

— Все готовы? — спросил он и разрешил садиться.

— Мы-то готовы как штык, да фриц, поди, не готов: нелетная погодка-то, — высоким голосом сказал кто-то из дальнего угла.

— Полетит, никуда не денется, — ответили ему. — Плевать хотел фриц на погоду.

— Машины ему жалеть, что ли, или летчиков…

Бенедиктов посмотрел на часы: без пяти восемнадцать. Через пять минут должен начаться налет. Точность фашистских летчиков, с которой они вылетали бомбить город, была поразительна, непонятна для русского человека, но и в какой-то степени удобна. Бенедиктов кивнул комиссару, и тот приказал без шума выходить во двор.

Оба командира потеряли счет этим вылазкам, которые, к несчастью, не приносили результата. Вражеский лазутчик, подававший ракетами сигналы самолетам, выбирал безлюдье — пустующие дома, развалины, всякий раз меняя места. Точно определить в считанные секунды, откуда стреляли, было трудно, но еще сложнее оказывалось захватить сигнальщика: после двух-трех торопливо выкинутых ракет он спешно покидал убежище и словно растворялся на улицах города. Не помогали и опросы дежурных, наблюдателей, которых становилось все меньше и меньше… «Не унывать! — подбадривал свою уставшую и расстроенную очередной неудачей группу комиссар. — Не сегодня, так завтра поймаем. Считай, обречен…»

Сирены взвыли ровно в восемнадцать… С юго-запада потянуло упрямо неторопливым воем груженных до предела бомбовозов. Заметались прожектора, зачастили зенитки, поднялись в воздух истребители.

— Внимание! — подал команду комиссар, пританцовывая на месте.

Тринадцать пар глаз устремились вверх; у каждой — свой сектор. Гнусавый вой приближался, ухнул вдали взрыв, взметнулся столб пламени… И вдруг яркий зеленый комок, распаляясь, вонзился в черное, прикрытое облаками небо…

— У гидриков!..

— Дальше, за ними…

— Отставить, — крикнул комиссар, — за мной! — И, выхватив пистолет, кинулся на улицу.

Бенедиктов, взяв на изготовку свой «ТТ», уже на бегу увидел другую ракету: без сомнения стреляли из пустого дома метеорологов.

— А ну, братишки, нажимай, нажимай, — задыхаясь, командовал комиссар.

Четырех парней он оставил снаружи, по углам дома («Не выпускать никого!») — слабое, но все же оцепление; двоих послал обшаривать подвалы; остальные, стуча сапогами по лестницам, разбежались по этажам. Заплясали пятнышки света…

— Не уйдет… Тут где-нибудь притаился, сволочь…

Здание было большое, старое, в четыре этажа. Торопясь, Бенедиктов открывал комнату за комнатой, вспарывая лучом темноту углов, заглядывая в шкафы, под пыльные диваны, столы… Никого, никаких следов…

Неожиданно кто-то позвал его нервным шепотом:

— Товарищ капитан-лейтенант, он там… За окном…

Несколько человек бросились в маленькую угловую комнату на четвертом этаже. Половина окна была распахнута настежь. Жужжа фонарями, нащупали белые пальцы, вцепившиеся в раму. Должно быть, сигнальщик, ища спасения, вынужден был вылезти на карниз и спрятаться за окном, наглухо забитым фанерой.

— Вылезай, сука!.. Сдавайся! Стреляем…

Рука, как неживая, прилипла к раме. Бенедиктов показал одному из краснофлотцев на подоконник. Тот вскочил и потащил человека на себя — показались упирающиеся ноги…

— Осторожно, не столкни, — крикнул Бенедиктов.

Но в этот момент сигнальщик пригнулся рывком, направив ракетницу на парня. Тот отпрянул, отпустил руку, и человек полетел вниз; кинувшийся Бенедиктов успел лишь скользнуть руками по сапогу…

Все застыли в оцепенении, пока снизу не донесся глухой удар тела.

— А ч-черт! — со злостью тряхнул пистолетом Бенедиктов и побежал на улицу, сознавая, что все кончено, и слабо надеясь на чудо.

Чуда не произошло. Человек лежал ничком, метрах в трех от стены, и не шевелился; из расколотого черепа хлестала кровь, растекаясь по незатоптанному снегу.

Сбежались краснофлотцы, разглядывали мертвеца и возбужденно обсуждали, как было дело, обвиняя друг друга в неловкости, неумении схватить живым: «Это все Ярковец, держать надо было, а он…» — «Держать, держать… Сами-то чего не хватали…» Но все-таки все были довольны, что ракетчик так или иначе обезврежен.

Комиссар, расстроенный не менее Бенедиктова, помог ему перевернуть труп на спину. Лицо с густой щетиной было залито кровью и обезображено. Сдерживая брезгливость, Бенедиктов тщательно обыскал одежду. Кроме щепоти махорки и кресала, в карманах не было ничего — ни документов, ни каких-либо бумаг, ни оружия. Иного Бенедиктов и не ожидал.

— Несите в подвал, утром разберемся, — хмуро приказал он, поднимаясь и отряхивая руки и полы шинели.

Когда мертвого положили в углу холодной кочегарки и гурьбой вывалились на улицу, комиссар всех построил, пересчитал:

— Кого-то не хватает…

— Ярковца… Да вон он… Ха-ха-ха!

— Оказывается, это он с четвертого этажа саданулся!..

— Инвалид, брюхо болит…

Видимо, выждав время для эффектного появления, Ярковец вышел под общий хохот на костылях и, комически изображая убогого, на одной ноге поскакал к строю.

— Это еще что за балаган? — посмеявшись со всеми, строгим голосом спросил комиссар. — Отставить!

— Где взял? — подскочил к краснофлотцу Бенедиктов.

— А там, в подвале, гляжу, стоят у стенки…

К всеобщему удивлению, капитан-лейтенант не потребовал отнести костыли на место, не выкинул их сам, а взял с собой, вместе с ракетницей и двумя стреляными гильзами.

Никто не заметил, что настроение у него улучшилось.

16. ДЕЛО ПЕРВОСТЕПЕННОЙ ВАЖНОСТИ

Пригласив к себе начальника отделения кадров и инструктора политотдела, Бенедиктов попросил зайти Макарычева.

— Вас все-таки, я вижу, заинтересовала эта нелепая история? — громко спросил Макарычев, удивленный вызовом оперуполномоченного, и покосился на сидящих.

— Не могу сказать, чтобы слишком заинтересовала, — с усмешкой проговорил Бенедиктов, роясь в ящике стола, — но у нас существует правило: раз поступил сигнал, я обязан его проверить. Для этого мы здесь и находимся.

Он разложил в ряд, как карты, пять фотографий разных мужчин примерно одного возраста — под сорок. Фотографии тоже были неодинаковы: и три на четыре с белым овальным уголком, и визитка, и с зубчиками по краям…

— Посмотрите внимательно, нет ли среди этих людей того, о котором вы мне говорили.

Макарычев склонил голову с хохолком, торчавшим, по-видимому, у него постоянно, просмотрел с живостью карточки, энергично постучал пальцем по одной:

— Вот, это он…

— Вы не ошиблись?

— Нет… Удивительно похож на Нащекина, удивительно! Овал лица, глаза, нос… Я говорил, что у пристава был тонкий-тонкий нос? Вот и здесь такой же, посмотрите. Но дело, конечно, не в деталях, а в общем восприятии… Если не секрет, кто это?

Слабенький телефонный звонок не дал сказать Бенедиктову. Извинившись, он взял трубку. Звонил Кочемазов из госпиталя.

— Есть для тебя новости. Может, зайдешь, я сегодня у себя до позднего вечера.

— Обязательно, — сказал Бенедиктов и, нажав на рычаг, повернулся к Макарычеву: — Вы спросили, кто на фотографии? Это Богачев Борис Владимирович, школьный товарищ Лукинского. Можете быть совершенно спокойны: он не петербуржец, и Лукинский вас не обманывал, когда говорил, что Богачев пролетарий.

— Богачев… Богачев… Вот теперь я вспоминаю, что Женя называл мне именно эту фамилию, — вскинул живые глаза Макарычев. — Выходит, я опростоволосился! Вторично. Не даром Женя поднял меня на смех! Знаете, я чувствую себя ужасно неловко перед вами за эту пустую болтовню, которая отняла у вас столько времени.

Бенедиктов рассмеялся добродушно:

— Ну что вы, чепуха… В жизни бывает столько всяких недоразумений. Надо в них разбираться. Подпишите, пожалуйста, протокол. Вас, товарищи, я тоже прошу подписать.

Он проводил всех до дверей; Макарычев вздыхал, качал головой, повторяя: «Ай-яй-яй, вот ведь что делает природа!» Потом Бенедиктов снял с гвоздя шинель и, заперев комнату на ключ, вышел на улицу.

Кочемазов словно почувствовал появление Бенедиктова, вынырнув откуда-то из бокового коридора. В белой шапочке и халате (три кубаря в петлице у расстегнутого ворота) он вполне мог выдавать себя за военного фельдшера.

— Давно ждешь?