Суровая путина - Георгий Шолохов-Синявский

По улице промчалась, повизгивая несмазанными колесами, пожарная водовозка. Тощий казачок, стоя, яростно нахлестывал лошаденку; он гонял свою водовозку из переулка в переулок, спрашивал, где пожар, и никто не мог ответить ему. Тогда он с ожесточением плюнул, распряг лошадь, бросив водовозку на улице, поскакал к хуторскому правлению. А колокол все звонил и звонил, посылая дребезжащие звуки в нахмуренное небо, в синеющее за хутором займище.

В кабинете атамана уже собирались все почетные люди хутора:, старик Леденцов с сыном, Емелька Шарапов, Осип Васильевич, Дмитрий Автономов и сам хуторской атаман Баранов. Напуганные вестью о мятеже, они бестолково толпились в тесной комнате, не зная, что предпринять.

Молодой Леденцов был бледен. Оба компаньона приехали с злополучной тони недавно. Прасольский дуб домчался до хутора за два часа.

Атаман вышел на крыльцо.

Толпа человек в двести угрожающе придвинулась.

Уже знакомый дед с белой раздвоенной бородой, заслонявшей половину груди, протиснулся к крыльцу, тяжело шагнув по ступенькам, встал на виду у всех, строгий, спокойный, как древний патриарх. Его широченные шаровары из синего гвардейского сукна с выцветшими лампасами вольным напуском спадали на аккуратные голенища поношенных, но все еще крепких сапог. Волосы были тщательно причесаны и лоснились, обильно смазанные лампадным маслом. Появление старика вызвало почтительное молчание. Как бы благодаря, за это, старик низко поклонился народу и тут же, обернувшись к атаману и стоявшим за его спиной прасолам, спросил гулким, как звон колокола, голосом:

— По правде сходку чинить будешь, Хрисанф Савельев?

Атаман смущенно кашлянул, ответил тихо:

— По кривде никогда не чинил, Порфирий Власыч. Ты — выборный, сам должен знать.

Старик насупил лохматые, седые брови, сказал строго:

— За кривду бог уже наказывает казаков. Чинили кривду казаки… Вот ответь теперь им, — старик показал на враждебно роптавшую часть толпы, — ответь, как перед богом: кто виновный в этом разоре? Ответь, атаман.

— Я отвечу.

— Нет, не ответишь, — старик гневно повысил голос. — Потеряли вы правду! Закопали в землю!

— Не философствуйте, папаша, — вмешался Дмитрий Автономов, — прошу вас, отойдите в сторону.

— Ладно, я отойду. В кривде я не участвую. За это бог вам и революцию послал. Лишил вас хозяина. А без хозяина не хочу я быть выборным. Не надо!

Старик махнул рукой, сошел с крыльца.

Толпа молча ждала, чем кончится разговор атамана со стариком. Но когда последний сошел, с крыльца, возмущение прорвалось.

Атаман пытался говорить, но его не слушали.

Кто-то бросил на крыльцо камень. Послышался тонкий звон разбитого стекла.

И вдруг толпа раздвоилась, будто рассеченная огромной саблей. К крыльцу, в сопровождении шести вооруженных винтовками пихрецов, быстро прошагал есаул Миронов. Его папаха из серебристого каракуля держалась чуть не на самом затылке. По начищенному голенищу сапога шлепали ножны оправленной в серебро кривой кавказской шашки.

— Смирррна-а-а-а! — как на параде, скомандовал Миронов. — Станишники! Час назад в полосе, отведенной казачьему населению законом, рыбалки-иногородние приморских хуторов разгромили казачьи ватаги вашего хутора, отобрали сети, потопили каюки и, мало того, забрали рыболовную команду, применив оружие, привели в негодное состояние катер.

— Правильно! Молодцы! — весело кинул кто-то из толпы.

Есаул обвел сумрачным взглядом толпу, отрывисто и грозно спросил:

— Кто это сказал? Я спрашиваю: кто это сказал?! (Молчание). Вы одобряете противозаконные действия приморский рыбаков? Ладно. Я сейчас прикажу охране арестовать первого, кто выступит против интересов казачества. Что? Фролов, забрать этого мерзавца в папахе!

Миронов показал на человека в солдатской порыжелой рубахе и с косым шрамом на подбородке. Фролов и двое охранников услужливо кинулись в толпу, несколько казаков помогли скрутить солдату-фронтовику руки и втащили его в кордегардию.

Остальные охранники, щелкнув затворами, свесив с крыльца дула винтовок, стояли наготове. Решительные меры Миронова возымели свое действие.

Многие стали расходиться, прижимаясь к изгородям, и только наиболее рьяные ненавистники иногородних осмелели, придвинулись ближе к крыльцу, как бы ожидая сигнала к расправе.

— Кто еще за приморцев? — спросил есаул.

Толпа не шевелилась, безмолвствовала.

— Так… — самодовольно сказал есаул. — Теперь, станишники, поговорим о деле.

Миронов достал из кармана свернутый лист бумаги и, подавая атаману, приказал:

— Прочтите казакам решения казачьего съезда.

— Слушаюсь.

При подавленном молчания схода атаман прочитал бумагу, интересовавшую казаков и иногородних с самой весны. Кое-кому стало понятно, почему есаул приурочил оповещение решений съезда к такому напряженному моменту. Все были поражены неожиданным исходом дела и слушали, покорно опустив головы. Но по мере того как голос атамана становился громче и увереннее, часть казаков начинала возбужденно шевелиться, головы подымались выше, взгляды становились вызывающими.

Были и такие, которые недоуменно оглядывались по сторонам, приложив к уху согнутые ладони, слушали с недоверием.

Бумага начиналась прямо с того, что «промысловое рыболовсто в водоемах, принадлежащих войску, исключительно оставляется за ним. Преимущественное право аренды рыбных ловель предоставляется тем станицам, в юртах которых они находятся…»

По толпе прокатился сдержанный ропот.

— Теперь опять можно напомнить о приморцах, — подсказал Миронов атаману. — Ну-ка, атаман, прокричи…

Баранов почесал за ухом, с досадой посмотрел на Полякина и Леденцова.

— Скажите же сбору, что надо выбрать делегацию к атаману Войска донского с требованием оставить приморский участок за хутором Синявским.

— Как это? — невпопад спросил атаман.

— Вы, Баранов, и в самом деле баран, — грубо прикрикнул решительный есаул. — Не за тем же вы собрали казаков, чтобы прочитать им эту бумажку. Вашим казакам надо и на деле защищать свою рыболовецкую зону.

Атаман засуетился.

Под озлобленный гул одной части схода и под одобрительные возгласы другой избрали делегацию из казаков в Новочеркасск. Кроме того, было выделено десять наиболее непримиримых старых казаков, которые должны были при помощи рыболовной команды освободить пленных охранников и арестовать зачинщиков мятежа.

Тревожный день близился к вечеру. Солнце склонилось к туманному гребню степи. У займища море было темным, как густой раствор синьки. Узкая каемка донских гирл обозначалась четко, как черта, проведенная тушью.

В тесном помещении распущенного мятежниками гражданского комитета хутора Мержановского помещался теперь вновь избранный крестьянский совет. В него входили Федор Прийма, Онуфренко, Аниська, Пантелей Кобец, Максим Чеборцов и еще трое мержановских рыбаков.

Люди входили в хату, громыхая подковами сапог, кричали сиплыми от простуды голосами, припоминая старые непорядки и требуя удовлетворения за понесенные от прежней хуторской власти убытки и обиды. Махорочный дым висел под потолком, в нем, как в мутной воде, плавали взлохмаченные головы, поблескивали злые глаза.

Анисим Карнаухов сидел за широким столом, окруженный ватажниками. Обрюзгший и почернелый, склонял над столом буйную голову Сазон Голубов. Воспаленные глаза его блестели хмельными огоньками; не одну кружку самогону выпил он за время пребывания в хуторе. Рядом с Аниськой сидели Пантелей Кобец, Максим Чеборцов и с подвязанной полотенцем раненой рукой солдат Онуфренко.

Молодой парень, надвинув на лоб солдатскую папаху, старательно выписывал под общую диктовку неровные строчки. Лицо его было красным и потным от напряжения.

— Пиши! — торопил его Аниська, деловито сдвигая смолисто-черные брови. — Пиши: требуем всем обществом, чтобы иногородние рыбалки ловили рыбу там, где им и допрежь того полагалось ловить, и, окромя того, чтобы межу заповедных вод отнесли за Средний куток. Чтобы прасолы совместно с пихрой не измывались над народом и не затесняли рыбалок в море… А еще пиши, чтобы не стреляли казаки по рыбалкам в законном, не отбирали сеток и волокуш там, где полагается рыбу ловить.

— Добавь, — закашлявшись, перебил Максим Чеборцов и ткнул пальцем в бумагу, — ежели не удалят казачий кордон, то будем на пепел пущать всю прасольскую имуществу, а пихрецов показним смертным самосудом.

Оттопырив верхнюю, в белесом пушке, губу, паренек выслушивал не совсем логичную очередь слов, записывал.

Рыбаки все теснее сдвигались вокруг стола, стараясь перекричать друг друга, предлагали внести в петицию каждый свое. Одного листа бумаги оказалось недостаточно.