Русская критика от Карамзина до Белинского - А. А. Чернышев

признаться, что если герои выражаются в трагедиях Шекспира как конюхи, то нам это не странно, ибо мы чувствуем, что и знатные должны выражать простые понятия, как простые люди.

Не имею целию и не смею определять выгоды и невыгоды той и другой трагедии — развивать существенные разницы систем Расина и Шекспира, Кальдерона и Гете*. Спешу обозреть историю драматического искусства в России.

Драма никогда не была у нас потребностию народною. Мистерии Ростовского, трагедии царевны Софьи Алексеевны были представлены при царском дворе и в палатах ближних бояр — и были необыкновенным празднеством, а не постоянным увеселением. Первые труппы, появившиеся в России, не привлекали народа, не понимающего драматического искусства и не привыкшего к его условиям. Явился Сумароков, несчастнейший из подражателей. Трагедии его, исполненные противусмыслия, писанные варварским изнеженным языком, нравились двору Елисаветы как новость, как подражание парижским увеселениям. Сии вялые, холодные произведения не могли иметь никакого влияния на народное пристрастие. Озеров* это чувствовал. Он попытался дать нам трагедию народную — и вообразил, что для сего довольно будет, если выберет предмет из народной истории — забыв, что поэт Франции брал все предметы для своих трагедий из римской, греческой и еврейской истории и что самые народные трагедии Шекспира заимствованы им из итальянских новелей...

Комедия была счастливее. Мы имеем две драматические сатиры.

Отчего же нет у нас народной трагедии? Не худо было бы решить, может ли она и быть. Мы видели, что народная трагедия родилась на площади, образовалась и потом уже была призвана в аристократическое общество. У нас было бы напротив. Мы захотели бы придворную, сумароковскую трагедию низвести на площадь — но какие препятствия!

Трагедия наша, образованная по примеру трагедии Расиновой, может ли отвыкнуть от аристократических своих привычек? Как ей перейти от своего разговора, размеренного, важного и благопристойного, к грубой откровенности народных страстей, к вольности суждений площади — как ей вдруг отстать от подобострастия, как обойтись без правил, к которым она привыкла, насильственного приноровления всего русского ко всему европейскому, где, у кого выучиться наречию, понятному народу? какие суть страсти сего народа, какие струны его сердца, где найдет она себе созвучия,— словом, где зрители, где публика?

Вместо публики встретит она тот же малый, ограниченный круг — и оскорбит надменные его привычки (dédaigneux), вместо созвучия, отголоска и рукоплесканий услышит она мелочную, привязчивую критику. Перед нею восстанут непреодолимые преграды — для того, чтоб она могла расставить свои подмостки, надобно было бы переменить и ниспровергнуть обычаи, нравы и понятия целых столетий...

Перед нами, однако ж, опыт народной трагедии...

Вечера на хуторе близ Диканьки

Повести, изданные Пасичником Рудым Паньком.

Издание второе. Две части

Читатели наши, конечно, помнят впечатление, произведенное над ними появлением «Вечеров на хуторе»: все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой. Как изумились мы Русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина! Мы так были благодарны молодому автору, что охотно простили ему неровность и неправильность его слога, бессвязность и неправдоподобие некоторых рассказов, предоставя сии недостатки на поживу критики. Автор оправдал таковое снисхождение. Он с тех пор непрестанно развивался и совершенствовался. Он издал «Арабески», где находится его «Невский проспект», самое полное из его произведений. Вслед за тем явился «Миргород», где с жадностию все прочли и «Старосветских помещиков», эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и «Тараса Бульбу», коего начало достойно Вальтер Скотта*. Г. Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале[66].

Н. В. ГОГОЛЬ

1809—1852

Подобно Пушкину, Николай Васильевич Гоголь — замечательный литературный критик, интересный эстетик.

Его статья «Несколько слов о Пушкине», опубликованная в 1835 году в сборнике «Арабески», невелика по объему, но богата глубокими мыслями. Она написана еще при жизни Пушкина. Гоголь уже понимает его как гения, как «русского национального поэта». В пору, когда поздние сложные реалистические произведения Пушкина наталкивались на холодность, непонимание читателей, Гоголь провозглашает их шедеврами и устанавливает закономерность движения Пушкина к реализму: «Чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту...» Здесь же Гоголь намечает и для себя самого программу деятельности писателя-реалиста.

В «Театральном разъезде» (первоначальная редакция относится к 1836 году, впервые опубликован в переработанном виде в 1842 году) писатель развивает свой взгляд на высокое общественное назначение театра, на сущность комического, на современную комедию, дает интереснейший авторский комментарий к «Ревизору». Устами ряда персонажей и в особенности в заключительном монологе Автора пьесы он утверждает положительную роль обличения — смеха. «Театральный разъезд» — произведение, сочетающее черты различных жанров: это и сатирическая сценка, и критическая статья, и даже теоретический трактат.

Статья «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» написана Гоголем в поздний, кризисный период творчества и вошла в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847), книгу, которую так страстно заклеймил Белинский в знаменитом «Письме к Гоголю». В этой книге Гоголь выступил религиозным моралистом, поборником гармонии сословий, допускающим возможность гармонических отношений между помещиками и крепостными. Но статья «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» стоит в этой книге особняком.

Вновь, как в статье «Несколько слов о Пушкине», Гоголь пишет о самом дорогом для него, русской литературе, и как бы отбрасывает многие заблуждения и догмы. О каждом из великих своих предшественников и современников он говорит мудро и проникновенно, с позиции писателя-реалиста. Раздумывает об универсальности дарования Пушкина, совместившего в себе поэта, мастера прозы, глубокого знатока русской натуры, человека, умевшего проникнуть в дух всех народов и веков.. Подмечает, что Пушкин был «точно сброшенный с неба поэтический огонь, от которого, как свечки, зажглись другие самоцветные поэты», например, Дельвиг, Баратынский. Интересно рассуждает о народности Крылова, об особенностях комедии Грибоедова «Горе от ума», о соотношении прозы и поэзии Лермонтова.

По яркой образности, эмоциональности публицистика Гоголя стоит в одном ряду с его прозой и драматургией.