Духовное наследие - Варсонофий Оптинский

Мама, по выходе Серафима от батюшки, снова стала проситься к нему, на что получила такой ответ: "Да ведь я сказал Серафимчику, чтобы он сходил за сестрой, мне с ней нужно поговорить". После этих слов мама перестала проситься и пошла за мной.

Дошли мы до скита. Враг всячески отвлекал меня и внушал уйти, но, перекрестившись, я твердо вступила в хибарку. Мама осталась на скамейке у скита. Серафим вошел со мной. В коридорчике была, кажется, только одна монашка, которая поспешила сказать: "Батюшка, барышня, которую вы звали, пришла". "Я знаю, — просто ответил отец Варсонофий и, обратясь ко мне, сказал: — Войди в келию".

Я прошла к Тихвинской, а батюшка несколько минут помедлил. Перекрестилась я на икону Царицы Небесной и замерла, хотя и старалась себя уверить, что батюшка будет говорить со мной относительно письма и чая от дивеевской монахини. Это я внушила себе еще по дороге в скит.

Вошел батюшка, я стояла посреди калии. Пройдя мимо меня и подойдя к столу, он начал на нем что-то передвигать и, стоя ко мне спиной, спросил:

— Ведь это ты, кажется, передала мне чай от дивеевской монахини?

— Да, я, батюшка.

— Как же ты не знаешь ее имени?

— Да я получила этот чай от своей подруги, монахини, она сейчас в Москве, ее посылают на кумыс.

— Что с ней?

— Очень слабые легкие, опасаются чахотки.

— Так, значит, дивеевская монахиня просила твою подругу как-нибудь передать в Оптину чай, а подруга отдала тебе?

— Да, батюшка.

Помолчали. Потом батюшка подошел к Тихвинской и сел в кресло.

— Подойди ближе.

Я робко подошла.

— Встань на коленочки.

Я смутилась, думаю, зачем это, только старцы на исповеди приказывают становиться на колени. А батюшка как засмеется, узнав мою мысль:

— У нас правило такое: мы сидим, а около нас, по смирению, становятся на коленочки.

Я так прямо и рухнула, не то что встала.

— Поближе, поближе, еще поближе.

Встала я совсем близко, даже глаза пришлось отвести — так близко оказалась я от батюшкиного лица. Взял батюшка меня за оба плеча, посмотрел на меня безгранично ласково, как никто и никогда на меня не смотрел, и произнес:

— Дитя мое милое, дитя мое сладкое, деточка моя драгоценная! Тебе двадцать шесть лет?

— Да, батюшка, — снова изумилась я.

— И сколько страданий ты видела в жизни! — И крепко-крепко прижал меня к себе. — Ты так молода, и целое море слез вылила ты за такую короткую жизнь.

И опять крепко прижал меня. Я почувствовала, что сердце мое тает и во мне творится что-то необъяснимое. Вся душа моя потянулась к батюшке, я почувствовала, что это именно то, о чем я молилась всю жизнь, это именно такой человек, который сам откроет мою душу.

— Да, — продолжал батюшка, — тебе двадцать шесть... Сколько тебе было четырнадцать лет тому назад?

— Двенадцать, — ответила я, секунду подумав.

— Верно. И с этого года у тебя появились грехи, которые ты стала скрывать на исповеди. Хочешь, я скажу тебе их?

— Скажите, батюшка, — несмело ответила я.

Тогда батюшка начал по годам и даже по месяцам говорить мне о моих грехах так, будто читал их по раскрытой книге. Были случаи, когда он не указывал прямо на грехи, а спрашивал, помню ли я то-то. Я отвечала: "Этого не могло быть, батюшка, я точно знаю". Тогда старец кротко указывал мне на сердце, говоря: "Неужели ты думаешь, что я знаю это хуже тебя, я ведь лучше тебя вижу всю твою душу". И после таких слов я мгновенно вспоминала грех. Только один случай на восемнадцатом году не могла припомнить, и его батюшка пока оставил.

Исповедь, таким образом, шла минут 25. Я была совершенно уничтожена, уничтожена сознанием своей величайшей греховности и сознанием, какой великий человек передо мной. Как осторожно открывал он мои грехи, как боялся, очевидно, сделать больно и в то же время как властно и сурово обличал в них. Когда видел, что я жестоко страдаю, придвигал свое ухо к моему рту близко-близко, чтобы я только шепнула: "Да". Или так же тихо говорил мне на ухо что-нибудь особенно страшное.

— Всю жизнь ты должна быть благодарна Господу, приведшему тебя к нам, в Оптину. Я даже не знаю, за что так милосерд к тебе Господь? Могла бы ты теперь умереть?

— Конечно, батюшка.

— И ты пошла бы знаешь куда? Прямо в ад.

Так все во мне и заледенело. А я ведь в своем самомнении думала, что выделяюсь среди всех своей христианской жизнью.

Боже, какое ослепление, какая слепота духовная!

— Встань, дитя мое!

Я встала, подошла к аналою.

— Повтори за мною: "Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей" (Пс. 50, 12). Откуда эти слова?

— Из 50-го псалма.

— Ты будешь читать этот псалом утром и вечером ежедневно. Какая икона перед тобой?

— Царицы Небесной.

— А какая ее икона?

Я промолчала, не могла разглядеть.

— Тихвинская. Повтори за мной молитву.

Я начала повторять. Молитва, очевидно, была составлена самим отцом Варсонофием. Я знаю, что она была покаянная, что я просила у Бога помощи в дальнейшем, что обещала исправиться, но по мере произнесения молитвы я забывала ее первые слова. Когда я наклонила голову и батюшка накрыл меня епитрахилью и стал читать разрешительную молитву, я почувствовала, что с меня сваливается такая неимоверная тяжесть, мне делается так легко, что даже непривычно. Точно я была набита какой-то гнилью, трухой — и меня вытрясли. Я не выдержала и разрыдалась...

Плакала так, что думала захлебнусь, утону в слезах. Целовать крест не могла и как была с опущенной под епитрахилью головой, так и осталась. Батюшка поднес крест совсем близко. Затем, взяв меня за руку, сказал:

— Больше этих грехов ты не будешь открывать на исповеди никому, они прощены там, — и он указал рукой на небо.

Я плакала все сильнее.

— Разве, дитя мое, ты не рада, что все так случилось, и Господь открыл мне твои грехи?

— Я страшно рада, батюшка, я всю жизнь молилась о послании мне такого человека и к вам за этим ехала.

— Ну вот Господь и услышал твою молитву.

— Батюшка, мы приехали в Оптину, вас не было, и пришлось мне исповедоваться у отца Анатолия.

— А он лечил тебя? — Я не поняла. — Я спрашиваю, он лечил тебя, он иногда кладет руку на голову.

— Нет, батюшка.

— Ты знаешь, я должен был приехать завтра, но почувствовал, что есть погибающие души, и для вас приехал сегодня.

Я начала целовать ему руки, плечики, а он начал меня благословлять и ласково прижимать к груди. Я от слез не могла поднять головы. Батюшка дунул мне в лоб, как бы изгоняя оставшуюся грязь.

— Подними голову, детка, дай мне взглянуть на твои глазки.

Они так распухли от слез, что и на свет-то смотреть едва могли.

— Как расположилось мое сердце к тебе, как полюбил я тебя, и сам не знаю за что... Бог готовит тебя к чему-то великому. Пошли рубль в Петербург, выпиши книгу "Блаженная Моника[92]" из магазина Тузова, автор ее известен. Книга очень хорошая, прочтешь — не пожалеешь, точно для тебя написана, там себя увидишь, вся ты там.

Потом батюшка начал расспрашивать о моей службе, о жалованье, о разных житейских делах. Потом опять начал говорить:

— За что, за что я так полюбил тебя с первого взгляда? И ведь твоя душа расположилась ко мне.

От слез, умиления, радости я едва могла ответить утвердительно и принялась снова обцеловывать батюшкины ручки.

— После всего, что Господь открыл мне про тебя, ты захочешь прославлять меня как святого — этого не должно быть, слышишь? Я — человек грешный. Ты никому не скажешь, что я открыл тебе на исповеди, и маме не будешь говорить. А станет мама спрашивать, отчего плакала, скажешь, исповедовал батюшка, говорили по душам, ну о грехах и поплакала. Много-много есть из твоих подруг, гибнущих именно потому, что не говорят на исповеди, а есть одна из твоих знакомых, имени ее не знаю, но есть одна, близка ее погибель, ее нужно спасти. Так ты всех посылай в Оптину помолиться и ко мне направляй: зайдите, мол, к отцу Варсонофию на благословение, а уж мое дело спасать. Был у меня твой братишка Серафимчик, полюбил я его, понравился он мне, хороший мальчик, и я ему, кажется, тоже приглянулся. Не говорил он ничего?

— Как же, батюшка, очень вы ему понравились, мы с ним все говорили, как хорош батюшка Варсонофий!

Крепко-крепко прижал меня старец:

— Сокровище мое, дитя мое драгоценное, ребеночек Божий, помоги и спаси тебя Господь!

Много-много раз благословил меня батюшка и отпустил. Вышла я в коридорчик, никого нет, прошла к нищим — тоже пусто, приткнулась я там к стене и принялась плакать. Потом мне стало страшно, что я осталась здесь, когда батюшка велел идти. Помолившись, я вышла из хибарочки.

Мама, сидевшая с Серафимом и монахиней на лавочке близ скита, увидя меня плачущей, быстро подбежала ко мне

— В монастырь велел идти?

— Нет, нет, и речи об этом не было, а только никогда я не думала, что увижу такую святость, — сквозь рыдания я едва могла вымолвить, сразу же забыв наставления батюшки никому не прославлять его.