Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир - Ольга Скороходова

От столкновения куски разлетаются разбиваясь на мельчайшие частицы, которые и падают на землю холодными каплями дождя.

Светлая, а фон неба темно-синий, то это должно быть красиво. О таком сочетании цветов я слышала от зрячих. Когда я читаю в книге: «Белел Млечный Путь», я сначала представляю себе молоко, ощущаю его вкус во рту, ибо «млечный» напоминает мне слово «молочный». От зрячих мне известно, что молоко белое, следовательно, та кисея, которая представляется мне как Млечный Путь, тоже должна быть белой или, по крайней мере, какого-то другого светлого цвета, близкого к белому.

Представление о звездах

Света звезд я не ощущаю и поэтому не знаю, ярко или неярко горят они. Конечно, из книг по астрономии мне известно, что такое звезды, но зрительно я не представляю их форму и величину, т.е. не представляю такими, какими их видят зрячие. Конечно, я не раз видела вышитые на чем-нибудь звездочки, видела значки-звездочки и т.д. Настоящие звезды кажутся мне очень похожими на них. Если я воображу, что звезды слиты из золота, то должна допустить, что они блестят, как золото. Их расстояние от земли я не представляю, но если пишу в своих стихах о звездах, то пользуюсь языком зрячих людей, да иначе и быть не может. В своих стихах о Кавказе я пишу, например:

Звезда восходит за звездойВ той дымке отдаленной…

Конечно, никакой «отдаленной дымки» я не представляю, а лишь пользуюсь языком зрячих, хотя эта отдаленная дымка может существовать в природе независимо от того, представляю я ее или нет. В своих стихах о Сочи я писала: «Внизу огни, как звезды на земле…» Огни я сравнила со звездами потому, что зрячие мне рассказывали, как вечером зажигались в городе огни, а на темном небе загорались звезды. Итак, я повторяю, что мне приходится пользоваться на каждом шагу языком зрячих и слышащих людей. Ведь не существует же отдельного языка для слепых и глухонемых. Весьма часто мои представления бывают столь мимолетны, что почти ускользают от моего внимания. Однако я стараюсь при помощи постоянного анализа и самонаблюдений описывать свои представления такими, какими они остаются в моей памяти, создаются моим воображением. Я отнюдь не пытаюсь внушить себе, что вся сущность окружающего меня мира именно такова, какой она рисуется в моем воображении.

Изучение диалектического материализма очень помогло мне стать на правильную, материалистическую точку зрения. И вот, когда я пишу о своих представлениях, я не опираюсь, как это нередко делают некоторые слепые, ни на инстинкты, ни на «врожденные идеи», ни на какую бы то ни было другую идеалистическую закваску в изучении человеческого мышления.

Какой мне представляется луна

Люди часто говорят о луне, в художественной литературе мне приходится читать о ней.

В старых книгах о луне писали как о «небесном ночном светиле» или как о «ночной лампаде» на небе. У зрячих людей при слове «лампада», как мне известно, возникает и образ лампады, горящей или не горящей. В подражание зрячим я пытаюсь вызвать в своём уме представление о луне как о большой лампаде, но странное дело — луна вовсе не кажется мне подвешенной на цепочках лампадой.

Помнится, в раннем детстве, когда я еще жила в деревне, мне довелось осматривать лампадку, не зная ни ее названия, ни ее назначения. Почему же все-таки луна не представляется мне в виде лампады?

Луна представляется мне в форме большого, пустого внутри фарфорового шара — я как бы ощущаю его гладкую поверхность. Шар мне представляется в тех случаях, когда речь идет о полнолунии. Этот шар кажется мне светлым не потому, что у меня есть зрительное представление о светлом или темном; нет, у меня нет реального представления о свете и мраке, но есть кожные ощущения теплоты и холода, что и сливается с представлением о свете и темноте. Но поскольку зрячие говорят: «луна светит», то я о ней думаю, как о «светлом шаре».

И вот вечером, если я бываю на улице в то время, когда заходит солнце, и ощущаю прохладу наступающей ночи, мне представляется, что бесконечно длинные, жгучие солнечные стрелы касаются поверхности этого большого шара и он, в свою очередь, излучает бледные лучи, т.е. такие лучи, теплоты которых я не ощущаю. Конечно, я могу вообразить, что весь шар светлеет и от него на землю падают холодные, но, вероятно, приятные для зрячих светлые лучи. Но раз я не могу ощущать лунного света, он не представляется мне таким приятным, радостно-живительным, как свет солнца. Если зимой или ранней весной я ощущаю поверхностью лица солнечные лучи, это нередко вызывает у меня улыбку. Но никогда я не улыбаюсь, если мне говорят: «Ах, как ярко светит луна!» К подобным восклицаниям я отношусь совершенно равнодушно. А бывает и так, что я вдруг вспоминаю слова Евгения Онегина об Ольге: «Кругла, красна лицом она, как эта глупая луна», и тогда луна представляется мне женским лицом с лукаво-кокетливой улыбкой. Улыбку других людей я всегда могу представить: ведь я же и сама улыбаюсь, а иногда осматриваю лица близких мне людей, когда они смеются или улыбаются. Поэтому мне как-то особенно близки и понятны стихи Лермонтова из «Демона»:

Но луч луны, во влаге зыбкойСлегка играющий порой,Едва ль сравнится с той улыбкой,Как жизнь, как молодость, живой!

Но не всегда бывает полнолуние. Когда мне говорят или я читаю в книге о «рогатом месяце», то мне представляется аккуратно отрезанный, тонкий кусок тыквы, обращенный острым концом вверх. Расстояния луны от земли я никак не могу представить.

Пространственные представления. эмоциональные представления. представление о том, чего я не видела

Как я научилась ходить во дворе школы слепых

Я хочу рассказать, как я научилась ходить во дворе школы слепых. От двора этой школы наш сад был отгорожен таким же высоким забором, какой отделял нас от улицы. Конечно, о высоте забора я узнала непосредственно, т.е. побывав на заборе. А то, что когда-то меня стыдили, называя мальчиком, когда поймали на дереве, не принесло мне существенной пользы в смысле хорошего пропитания. Я продолжала лазить всюду, куда мне хотелось: по деревьям, заборам, даже деревянным перегородкам в доме, если только я не попадала в кабинку с перегородками, доходившими до потолка.

Когда я начала дружить с ученицами школы слепых, мне, естественно, хотелось гулять и вообще проводить с ними свободное от занятий и других работ время. Но такое свободное время и у меня, и у девочек было только вечером. Временно обстоятельства сложились так, что швейцар Института дефектологии рано запирал ту дверь, через которую я могла выходить в школу слепых через дом. Другой ход вел прямо через улицу вокруг дома. Был еще ход из нашего сада во двор школы через калитку, но она была заперта на замок, и дворник прятал ключ, по меньшей мере, в преддверье ада, потому что никогда не помнил, куда он положил злосчастный ключ. Что же мне оставалось делать? А тут еще началась весна, стояли чудесные, пахучие и теплые вечера, в которые я могла гулять до 10 часов вечера, а по мнению швейцара, до 8 часов, ибо в это время он запирал дверь. Швейцар был неумолим, и даже распоряжение дирекции выпускать и впускать меня позже не оказало воздействия на этого ревностного стража. Впрочем, он не знал, с кем имел дело, и вскоре мне совсем стали лишними и ключ дворника, и любезность швейцара. Я нашла выход, и притом вполне самостоятельно, — да иначе и быть не могло — ни воспитатели, ни педагоги не могли бы указать мне этот выход, а И. А., наверное, пришел бы в ужас, если бы узнал о моих проделках. Выход же этот был «кошачий» — попросту говоря, я начала лазить через забор.