Скаутский галстук - Олег Верещагин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Потому что их не бывает.56
…Одна бомба не взорвалась. Три упали за пределами аэродрома с большим разбросом. Одна угодила точнёхонько в «дорнье» и разнесла его в клочки.
И последняя (вообще-то пятая) попала в склад, где находился бензин. Аэродром, прикрытый зенитчиками и истребителями, считался защищённым от атак с воздуха абсолютно надёжно (это не раз доказывалось), и произошедшее повергло командование в состояние, близкое к ступору. По отзывам адекватно реагировавших на вопросы очевидцев (взрыв слизнул с лица земли 3/4 персонала и лётного состава вместе с двенадцатью бомбардировщиками, пятью истребителями, запасами авиабомб, наземной техникой и прочим; пейзаж там походил на лунную поверхность — и адекватно реагирующих осталось немного) аэродром атаковало нечто непонятное, вроде огненных шаров. Наверное, это так и осталось бы загадкой, если бы не чёртова найденная невзорвавшейся авиабомба с прикреплённым к ней двигателем конструкции «Женька-1».
На следующую ночь бригада Мухарева разгромила лагерь для офицеров, освободив и выведя в леса больше трёхсот человек.
43
Нас награждали 15 сентября.
Если честно, я плохо помню само награждение. Его проводил какой-то прилетевший с Большой Земли немаленький чин с личной охраной, сначала зачитавший перед строем отряда приказ Сталина «О задачах партизанского движения» — если честно, там не было ничего нового или такого, чего бы мы не делали и без приказа, но все воодушевлённо кричали «ура!» и я тоже покричал, за компанию, почему бы нет? Тем более, что это было первое настоящее построение отряда на моей памяти. Потом долго что-то ещё говорили, а я прошлой ночью не выспался и начал стоя задрёмывать. Сквозь сон мне показалось, что меня окликнули, я спросил: «А?» — и проснулся. Сашка с круглыми глазами шёл от этого чина обратно в строй, что-то придерживая на груди, а меня позвали ещё раз:
— Юный партизан-разведчик Борис Юрьевич Шалыгин за особое мужество, смекалку, находчивость при выполнении боевых заданий и преданность нашему делу награждается Орденом Красной Звезды!
Мне?! Я даже растерянно закрутили головой. Юлька выпихнула меня из строя. Я чисто автоматически перешёл на парадный шаг и остановился перед приезжими. Крупные руки — я почему-то видел только их — быстро и ловко привинтили к моей маскухе тяжёлую пятиконечную звезду, концы которой отблёскивали глубоким кровавым тоном. Только после этого я поднял глаза и, по-прежнему плохо соображая, отрапортовал в ответ на короткое: «Поздравляю!», вскинув руку к немецкому кепи без знаков:
— Служу! Советскому! Союзу!
Уже потом, после построения, я сообразил, что надо было, кажется, говорить «служу трудовому народу». А тогда я просто вернулся в строй и смотрел, как награждают остальных наших. Женька и Юлька тоже получили ордена. Остальные ребята — медали «За боевые заслуги», в том числе четверо — посмертно, когда выкликали их фамилии, имена и отчества, я стискивал зубы и невольно оглядывался: Димка, двое Олегов, Илья, ну где же вы?! Выйдите. Пожалуйста…
Они не вышли. И потом, когда нас распустили, я долго плакал в шалаше, хотя все наши были рядом — плакал, лёжа на подстилке, стиснув в кулаке свой орден, никого не стесняясь. Будь моя воля, я бы наградил всех… но тогда не из чего было бы делать танки, самолёты, автоматы, потому что награды был дос-тоин каждый, кого я знал.
Нам привезли письмо от Ромки. Он писал, что пишет сам, руки слушаются, и ноги тоже, только пока не очень и ему ещё не разрешают ходить. Очень просил передать привет «своим» — младшим разведчикам. Мы передали — всем, кроме Пашки. Он пропал три дня назад где-то за лесом…
* * *— Аксель. Аксель!
Он поднял голову. Фельдфебель Краус сидел напротив и улыбался.
— Послушай, почему ты будишь меня всякий раз, когда я засыпаю? — проворчал командир егерей. — Что такого случилось? Воскрес идиот Шпарнберг, который загнал в партизаны половину здешнего населения? Или Сталин наградил его посмертно?
— Мальчишка, Аксель. Которого поймали третьего дня на явке, куда привела слежка за ним.
— Он заговорил? — офицер растёр лицо ладонями.
— Он нет, он умер. Хозяин явки. Это клад, Аксель, — фельдфебель положил на стол искусанные комарами кулаки. — Он знает, где располагается база «Смерча».
— Что? — командир егерей встал. — Это точно? Он может лгать.
— Нет, — Краус улыбнулся. — Это точно. На этот раз им конец. Мы выдавим их на опушку к Кабанихе, — он достал из планшета карту и расстелил перед командиром, — по его сведениям, тут их запасной лагерь. Дадим успокоиться. Окружим и раздавим, — он свёл кулаки.
— Кофе! — крикнул офицер в коридор. — Так. Командиров групп ко мне. И пошлите человека к полковнику Фохту. К чёрту тыловиков. Пусть предоставит войска из резерва армии.
* * *Бомбёжка началась ночью, за какие-то две минуты до артиллерийского обстерла. Орудия немцев били издалека, но явно корректировались кем-то, как и налёты бипланов. Огонь и бомбардировка были такими точными, что стало ясно — нас вычислили. Оставаться на месте и ждать карателей было бессмысленно — можно было только порадоваться, что мы всё-таки не стали копать землянки.
Впрочем, менять место было не привыкать. Ещё полмесяца назад Мефодий Алексеевич приказал заложить резервный лагерь недалеко от ещё не расселённой деревни Кабанихи, на болотистых островах, связанных друг с другом тайными тропами. Едва улеглась первая — очень короткая — паника, вызванная началом налёта (убитых было немного, больше раненых) — как мы уже выдвинулись из лагеря. Наше отделение, усиленное первым взводом, двигалось впереди без троп, прочёсывая местность на предмет егерей.
Их не было, как не было и попыток нападения на колонну. Очевидно, немцы на этот раз то ли решили удовлетвориться тем, что согнали нас с нажитого места, то ли понадеялись на авиацию и артиллерию, решив, что у нас много убитых и мы прекратим, как ранней весной, боевые действия.
Вот такая она, партизанская жизнь. Вчера награждали, сегодня заваливают бомбами… Больше печалило то, что на новом месте придётся и связи обновлять — а это десятки километров хождения по лесам, деревням и просёлкам.
И ходить в первую голову нам.
44
Тётя Фрося накормила нас до отвала и, глядя, как мы едим, приговаривала довольно:
— Ну вот это дело, а то настрогают себе бухтербродов и бегут… Чего смотришь, глазастый? — это она мне. — От тебя эта мода — на бухтерброды! Название-то, прости господи… — все сдержанно хихикали и толкали друг друга ногами, а тётя Фрося продолжала обличать: — Девки, и вы подальше от него держитесь, от глазастого! Вы молодые, глупые, а я ж Борьку-то насквозь вижу — это ж ходок! Никого не пожалеет… Вот война кончится — стонать от него будете, молодой, бравый, да с орденом… — она вдруг всплакнула и махнула рукой, когда девчонки бросились её утешать: — Ладно… Бориска, поди сюда.
Я и так засмущался (это я-то — ходок?!), а тут она вдруг поцеловала меня в лоб и сказала тихо:
— Осторожней там… Чего-то сердце у меня не на месте, слышь?
— Да ну, — отмахнулся я. — Проверим, как там наш связник… И обратно. Пять суток уже сидим, а немцами и не пахнет… Спасибо за обед!
— Иди! — она перетянула меня поперёк спины полотенцем из немецкого мундира.
Возле Мефодия Алексеевича Сашка и Максим разговаривали о задании. Мы четверо — Сашка, Женька, Юлька и я — шли в Кабаниху, Максим с остальными — в Заполошное (обожаю наши названия!). Перед тем, как отправить нас окончательно, командир вдруг вздохнул и умоляюще сказал:
— Вы это. Осторожнее. Чего-то это… — он покрутил рукой в воздухе.
— Да что вы все сегодня?! — я возмутился, поддёргивая ремень ЭмПи.
И вдруг тоже ощутил, как холодная тупая игла кольнула сердце.
Через сорок минут мы вышли к Кабанихе.
Это был очень долгий день — тёплый и тихий, грустный-грустный. Не потому, что нам было грустно, а сам по себе. Я заметил, что падают листья. Странно, раньше не замечал, а тут вдруг увидел, что лес багровеет и золотится, и значит — осень наступила. Сентябрь сорок второго года. Бои в Сталинграде и на Кавказе… Сорвавшийся — в том числе и благодаря нам — план «Нордлихт», план захвата Ленинграда… И ещё долго-долго до победы…
Листья падали и на нас. Мы не шевелились, только Сашка по временам поднимал к глазам бинокль — медленно и плавно — и смотрел на окраину деревни. Кабаниха казалась вымершей. За весь день люди появлялись два или три раза — с оглядкой, как-то быстро, явно не желая задерживаться на улице. По их поведению понять было ничего нельзя. За год с лишним оккупации тут привыкли жить с такой оглядкой…
Мы молчали. Только Сашка после очередного осмотра местности сказал с раздражением:
