Дом учителя - Георгий Березко

Из укрытий, из окопчиков показывались бойцы, перебегали между обломков; к командарму подошел полковник в припорошенной известковой пылью шинели. Они заговорили, и Горчаков в своей глухоте остался как бы наедине с собой.

Тишина все длилась… Немцы активности больше не проявляли, и командарм собрался уходить — к нему вместе с последними выстрелами вернулись все его заботы. Прощаясь с Горчаковым, он прокричал:

— Нечем мне вас наградить, Петр Трофимович! Обещать вам тоже ничего не могу.

Он обнял Горчакова, вставшего на здоровую ногу, рывком привлек, прижал к себе и осторожно выпустил, боясь, что тот сейчас же упадет. Горчаков действительно пошатнулся.

— Одно лишь могу: спасибо, Петр Трофимович! Вы и не догадываетесь, какой я ваш должник! Будем живы — сочтемся. А нет — свалит нас чертова пуля, — так ведь солдату не в диковинку… Ведь так?..

Еще некоторое время командарм ждал вестей от Богданова, затем решил вернуться к своим окруженным войскам. Посланный во вторую группу прорыва майор Герасимов, вернувшись, доложил, что Богданову тоже не посчастливилось пробиться и что свидеться с ним лично по этой причине он, Герасимов, не смог. Майор прискакал на коне, которого где-то раздобыл; он был ранен в грудь, потерял много крови, и его пришлось тут же отправить в госпиталь.

А когда стемнело, командарм с несколькими офицерами пустился в обратный путь на усилившийся на западе гул боя; остатки его блокированных дивизий продолжали там сражаться, и его место было с ними.

К вечеру бой под городом утих, не раздавалось и одиноких выстрелов, и слышнее стали звуки работы, что шла на переправе. Там не умолкали топоры, глухо бил в сваи обух и с шелестящим шумом рушились березы.

Гриша Дубовик, уходивший, чтобы разведать обстановку, приплелся обратно, под вербы, к Виктору Константиновичу, и тут же без сил опустился на землю. Утреннее купание в осенней воде не прошло для него бесследно: он кашлял, и лицо его сухо горело. Без воодушевления — очень уж плохо он себя чувствовал — он рассказал, что «фрицу дали прикурить», что у нас в контратаку ходили даже раненые и что повел их генерал, командующий армией. С взрослой усмешкой Гриша добавил, что лично он «того не бачив», а потому «извиняйте, за что куплял, за то продал». Два танка подбитых он «точно бачив: стоять, черные, у поли, а як ветер з них подуе, смердять». Дальше он рассказал, что лейтенант, товарищ Веретенников, которого он опять же «бачив», приказал им: дяденьке старшому и ему безотлучно находиться при машинах.

— У меня усе, старшой, — заключил Гриша и зашелся в долгом черством кашле.

— Вы простудились, вам не надо на земле, — сказал Виктор Константинович. — Идите в машину.

— Трясца его матери! — утомившись, выдохнул Гриша. — И надо же…

Виктор Константинович порылся в кузове машины, достал новенькую стеганку, полученную в интендантстве перед командировкой, и накинул мальчику на плечи. Тот как бы попытался оправдаться:

— А я, дяденька старшой, и у батьки был квелый, догадливый на усякую хворобу.

Гриша обладал, кажется, чувством юмора, правда, невеселого. Закутавшись в чересчур просторную для него стеганку, втянув голову в воротник так, что наружу щеточкой торчала одна лишь стриженая макушка, он привалился спиной к колесу машины и замолчал — ему и разговаривать было неохота.

А Виктор Константинович вернулся к прерванному занятию, принялся собирать свою винтовку. Только что, сидя в одиночестве под деревом, он разобрал ее и очень тщательно протер и, смазал все ее части — светленькие, масляно блестевшие, они лежали перед ним, каждая отдельно, на разостланной чистой тряпице… В этом занятии, в чистке винтовки, Виктор Константинович приобрел уже большую сноровку, предаваясь ему часто и с усердием. И объяснялось его усердие не тем, что он питал к своему оружию какие-то особые чувства — нет, любви к винтовке Виктор Константинович не испытывал. На марше, когда приходилось эту громоздкую, длинную, твердую, тяжелую штуку таскать на себе, он ее просто ненавидел. Он и боялся постоянно за нее — боялся, что может ее где-нибудь на ночлеге потерять, что ее могут украсть, обменять на испорченную — о своей ответственности за доверенное ему оружие он был достаточно наслышан. Словом, винтовка доставляла ему массу забот и неудобств. А вот ее чистка — эта нехитрая, но требовавшая известного внимания, не совсем механическая, но и не нуждавшаяся в умственных усилиях, аккуратная работа пришлась ему по душе. Она оказалась хорошим средством для отвлечения от тяжелых мыслей, чем-то родственным вышиванию или плетению корзин, занимая и руки, и немного голову; вместе с тем она поощрялась начальством. И Виктор Константинович разбирал, чистил, смазывал и собирал свою винтовку даже чаще, чем было необходимо. Но не для успешного боя, не для войны, а стремясь хоть на короткое время позабыть о боях и о войне. Он и сейчас обратился к своей винтовке, чтобы не думать, не кричать от тоски, чтобы занять себя еще на несколько подаренных ему часов.

Солнце уже садилось, и воздух по-осеннему резко к вечеру похолодел, от воды загустел туман. Ветер на закате поутих, и эти бледные, возникавшие как бы из ничего, полурастворенные облака повисали и ширились над рекой. Кое-где они перебрались за кромку берегового откоса и поползли по траве, меж деревьев, окутывая выступавшие из земли корни.

Свет уходил из засиневшего воздуха. Виктор Константинович, покончив со сборкой винтовки, зарядил ее, как приказывал Веретенников, а затем собрал и завернул заботливо в тряпицу всю так называемую «принадлежность» — протирку, отвертку, щетинный ершик, масленку…

Вечерняя тень разливалась по низу, и только верхушки разросшихся, старых верб были освещены закатом.

Виктор Константинович некоторое время посидел еще под своей вербой, приковавшись взглядом к этой тихой картине, держа винтовку между коленями… Но все вдруг грубо оборвалось — война вновь напомнила о себе.

Внизу под обрывом гулко ударил выстрел — один, другой, и Истомин, как от озноба, передернулся. Высунул из своей стеганки голову и Гриша Дубовик. Стрельба поднялась в стороне, противоположной переправе, и выстрелы, раз за разом, гремели все ближе. Припадая на затекшую ногу, Гриша кинулся к краю обрыва; Истомин, подхватив винтовку («Не дай бог потерять ее в суматохе», — мелькнуло у него в голове), побежал вслед за мальчиком.

— Что у вас с ногой?! — крикнул он.

И позабыл о своем вопросе, глянув вниз.

В белой мгле, застлавшей узкую, огибавшую обрывистый берег полоску отмели, он различил сперва три бегущие тени. В следующее мгновение три человека выскочили на незакрытое туманом место — двое бойцов в пилотках, в шинелях, но почему-то босые и третий — в фуражке — командир, должно быть. Обернувшись на бегу, командир выстрелил из пистолета в туманное облако, из которого появился. А из тумана кучно в ответ ударили ружейные выстрелы — за этими тремя шла погоня.

— Ой, дяденька!.. — легкое, как вздох, раздалось восклицание Гриши; мальчик взмахнул рукой, мазнув Виктора Константиновича рукавом стеганки по лицу.

— Яны! — зашептал Гриша. — Дяденька старшой, яны!

Истомин машинально провел ладонью по лицу.

— Что? Кто они? — недовольно пробормотал он.

— Яны! Я ж кажу… — жарко зашептал мальчик. — Те злодеи! Дяденька старшой…

Трое беглецов, миновав открытое место, опять окунулись в облачный пар. И Виктор Константинович чуть было не крикнул: «Вы кто? Стойте!»; он поднял и обеими руками прижал к груди винтовку, словно страшась, что ее отнимут. Беглецы закарабкались по откосу, прямехонько к нему, Истомину, как будто заранее вышедшему им навстречу. И было слышно, как шуршит, осыпаясь под их ногами, песок и пощелкивают камешки.

На отмели тем временем показались еще человек восемь — десять с винтовками и затоптались на месте — это и была погоня, потерявшая беглецов из виду. Те подобрались уже в тумане к самой кромке обрыва и завозились там — отчетливо слышалось их тяжелое дыхание, — в последнюю минуту они изменили направление, скосили его. И над краем обрыва, шагах в пяти от Виктора Константиновича, выросло что-то круглое, темное, лишь отдаленно напоминавшее человеческую голову, со светлыми пучками усов. Их обладатель не рассмотрел, вероятно, никого здесь наверху, он рывком перевалился через травяную бровку, прополз немного вперед… И тишину пронзил вопль Гриши:

— Он! Стреляйте, дяденька!

А на мгновение раньше вынырнула, как из-под земли, и завертелась — вправо, влево — голова второго беглеца.

— Was? Was?[26] — раздалось там.

Первый беглец, вскинувшись всем туловищем на колени, стал стаскивать закинутый на спину автомат.

— Стреляйте, дяденька! — со слезами закричал Гриша. — Уйдет он!