Судьба (книга четвёртая) - Хидыр Дерьяев

— Вот так, Торлы-хан, — говорил он, смакуя крепчайший настой чая, который после горошинки проглоченного терьяка особой благостью разливался по телу, — вот так… Если сохраним на плечах свои умные головы, то не останется на этом свете ничего, не увиденного нами и ничего не сделанного.

— Верно, — поддакивал Торлы, тоже блаженствуя за чаепитием, — верно говоришь, Аманмурад. Конь пройдёт — пыль останется, джигит пройдёт — песня останется.

— Время для песен ещё не приспело, хан мой. Кто является ныне устроителем жизни? Кто её муфтий и её Кеймир-Кер? Аллак, Меле и другая голытьба — люди, приходившие в дома без почёта, сидевшие на тоях без халата.

— Разве ты не слышал пословицу: «Лев умер — шакал завыл»?

— Да, Львы умерли, и начали выть шакалы. Они не только воют, но и в львином логове желают детёнышей своих на свет производить. И возле них всякая пакость трётся, вроде этой вонючки Энекути — всю жизнь у чужих дверей повизгивала, а нынче, видишь ли, землю ей дали, воду дали! Ходжам её голозадый сидит на этой земле, корчит из себя праведника, нос воротит от своих сословников. Вот уж истинно сказано: «Найди себе друга, а враг и в собственном доме сыщется». Придёт время — отступникам первым задерём бородёнку кверху!

— Горло резать будешь?

— Буду резать. Всю землю испоганили они. Сколько лет царь властвовал — волки и овцы при нём из одной колоды воду пили, в мёд людей окунул он…

— Не все люди в меду плавали. Да и мы с тобой, говоря по правде, не пили из одной колоды.

— Не спорю, Торлы, не говорю, что в царские времена не было таких неимущих парней, как ты. И всё же большинство народа в сытости жило. А большевики и сами — босяки и власть у них — босяцкая. Сможет народ существовать, если они велят поля клещевиной засевать? Из неё ни хлеб не испечёшь, ни рубахи не выткешь. Сеяли мы пшеницу, сеяли хлопок, теперь на одной клещевине сидим. Караван полосатой бязи не придёт из Хивы — людям срам нечем прикрыть будет, не доставят контрабандисты чай из Мешхеда — из арыков хлебай сырую воду с лягушачьей икрой на закуску. Поезжай в Мешхед — лавки ломятся от чая, сластей, тканей, а по эту сторону — голым голо.

— Верно, пусты наши лавки. Но не спеши угадать, что хочет сказать заика, подожди, пока он кончит заикаться.

— Советская власть не очень-то заикается! Уничтожим баев, говорит, возвысим бедняков, говорит. Не получится! Сам аллах дал человеку его достояние от сотворения мира, и большевики ничего тут не поделают.

— Умные твои слова, Аманмурад. Аллах велик, всемогущ и щедр. Но если большевики сумели скинуть царя и взять в свои руки управление таким огромным краем, неужто они не властны и над достоянием человека?

— Не властны!

— А они не хотят этого понимать. Взяли землю у баев, взяли царское поместье, в Байрам-Али, отдали всё это беднякам. Разве отданное — не достояние? Нет, Аманмурад, власть — от бога, как говорит мулла, против власти идти — в один день шею сломать можно.

— Лучше один день побыть инером, чем целый год — ишаком.

— Справедливо. Да только и вьюк у инера побольше ишачьего, ссадин побольше.

— Что ж, по-твоему, надо сидеть и облизываться, пока твой плов жрут?

— По-моему, нет смысла ломать зубы на скорлупе, добираясь до ядрышка: может, орех червивый или вообще пустой.

— Не думал я, что ты так заговоришь, Торлы-хан! Другого ожидал от тебя. Или переметнуться задумал? С повинной идти? Иди, иди, по тебе давно тюрьма скучает, да только не надейся, что село опять пойдёт с по-ручательством тебя вызволять.

— Да нет, не надеюсь. Один раз побывал в тюрьме— хватит, для праведных у аллаха мест много.

— Где они, места эти? Муллы и ишаны кричат, что непристойно жить там, где власти порочат ислам и аллаха.

— Что я отвечу тебе на это, Аманмурад? Конь спотыкается на скаку, бык — в ярме. Может, у властей и есть какие-нибудь нелады с исламом, но я этого, честно говорю, не видел: никто из приходящих в мой дом не порочил аллаха.

— Тебе должно быть известно, чем занимаются Черкез-ишан и его люди.

— А чем они занимаются? Грамоте людей учат. Что в этом зазорного?

— Они закрывают духовные школы и на их месте открывают советские школы — вот они чем занимаются! Они хотят испортить наших детей, оставить их без религии. Это хорошо, по-твоему?

— Эх, Аманмурад, как говорится, кто убил собаку, тому её и волочить. От старых людей слыхал, что было время, когда туркмены каменным богам Лату и Минату поклонялись. Нынешнюю религию нам арабы принесли, предки Черкез-ишана. Так что кнут для сшибания феников — в их руках, наше дело — упавшие плоды подбирать.

— Даже если феники подпорчены?

— Что поделать, будем и подпорченные собирать.

— Хей, Торлы-хан, что-то очень уж спокойно ты говоришь об этом!

— Кричать стану — что-нибудь изменится?

— Смотри… Ты не из тех джигитов, которые не знают, где у сабли рукоять, а где острие. Мне твой характер известен и твои дела, ты меня хорошо изучил. Или плохо ещё знаешь, на что я способен?

— Думаю, что немножко знаю. Не понять только, куда ты клонишь. Угрожаешь, что ли? А за что мне угрожать? Да и не из пугливых я.

— Знаю! Потому и ценю твою дружбу. А ты мою, кажется, ни в грош не ставишь. Ну да ладно, каждому видней, из какого кувшина пить. Лично я, Торлы, хочу сделать одно дело. Душно мне в этих краях, воздуха мне не хватает. Хочу перебраться окончательно на ту сторону границы. Там за го, что ты торгуешь, никто на твою курицу не шикнет — торгуй на здоровье. А коли придёт охота старое вспомнить, тоже, пожалуйста, — иди к контрабандистам, предлагай им свой товар, бери ихний товар — и спи себе спокойно. Что скажешь на это?

— Для разговора слов много, да пользы от них мало. Сказано: «Чем быть шахом в Мисре, лучше быть нищим в Кенгане[13]». Не у каждого хватит сил покинуть землю, в которую впиталась кровь от его пуповины.

— Да, для этого нужно иметь мужество, ты прав. Но я тоже не завтра уеду, покручусь ещё возле Мерва. Ведь если я не перережу глотку этой шлюхе, не смогу с аппетитом есть у самого полного сачака.

— Оставь ты её, Аманмурад. Всё равно уходишь отсюда, пусть она живёт как знает.

— Не говори: «пусть живёт», говори: «пусть не живёт!» По сёлам ездит, аульных женщин портит, достойным людям печень язвит. Можно ли такую ядовитую змею живой оставить? Пытался подстеречь её в аулах, да пока не сумел — думаю, местные вертихвостки ей способствуют, покрывают своими подолами. Ничего, я им всем подолы задеру! Не уеду отсюда, пока её могила не проглотит, понял?!

Из дырявой маски через край не прольётся

— Я поехала в аул Хомат есира, — сказала Узук.

— Что там случилось? — осведомился Сергей.

— Дед один вторую жену в дом привёл.

— С её согласия?

— Сомневаюсь. Говорят, молоденькая совсем, с какой стати она второй женой к старику пойдёт.

— Отбивать будешь?

— Обязательно увезу, даже если она и возражать станет.

— Аул дальний, возьми хотя бы одного милиционера с собой, — посоветовал Сергей.

— В первый раз, что ли! — отмахнулась Узук.

— В первый, не в первый, а возьми. Волка этого косоглазого видели на днях за Мургабом.

— Ладно, я Абадангозель прихвачу.

— Напрасно рискуешь, Узукджемал.

— Это не риск, Ярошенко, это тонкий расчёт, — улыбнулась Узук.

— Да ну! — искусственно удивился Сергей.

— Не веришь?

— Хотелось бы поверить, да недосуг.

— Зря смеёшься. У нас говорят: «От сильного и тень — опора». Если я с милицейским конвоем стану по аулам ездить, ни одна женщина веры мне не даст.

— А одной — верят?

— Верят. Им-то известно, какие опасности меня подстерегают, а я — не боюсь одна ходить, значит, сила за мной и правда за мной, значит, и они при желании смогут получить такую же силу и правду. Потому и верят.

— Дипломат, однако! — уважительно сказал Сергей. — У тебя хоть пистолет в порядке, дипломат?

— Вот он, — Узук показала браунинг.

— Фью! — свистнул Сергей. — Не пойдёт. Это для слабонервных, а на бандитов что-то посущественнее надо иметь. На-ка вот кольт. Лучше бы, конечно, наган, но у него пружина тугая, твоим пальчикам с ней не справиться. Может, всё-таки, дать тебе сопровождающего?

Узук затрясла головой.

— И не подумаю! Хватит с меня этого арсенала!

— Добре, езжай, — благословил Сергей, — по ночи только не возвращайся, лучше заночуйте в ауле, если задержитесь.

Работа Узук в женотделе была далеко не лёгкой. Несмотря на официальное запрещение калыма, он продолжал существовать и в явной и в тайной формах. Несколько проще было вмешиваться, когда продавали несовершеннолетнюю девочку, либо силой ломая сопротивление несогласной на замужество. В этих случаях противником выступала только мужская сторона, иногда — старухи.