Словацкие повести и рассказы - Альфонз Беднар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Одни лишь несчастья приношу тебе, Анка… А я бы хотел… ей-богу… Эх!.. — и, повернувшись, пошел к дверям.
Он уже взялся за ручку двери, но остановился, медленно, робко оглянулся.
— Анка…
Но Анка смотрела на сына; она не могла оторвать глаз от его измученного лица, ничего не слышала, кроме стонов мальчика. Ондрейко дышал тяжело, будто его что-то душило, все бледнел и бледнел, на лице его, белом как бумага, не осталось ни кровинки. И Анку охватил панический страх. До сих пор она не успела даже подумать об этом, но сейчас страшная мысль пронзила все ее существо: умрет, ой, умрет!
Яно Гбур оторвал руку от двери и неожиданно быстро и решительно подошел к кровати. Осторожно прикоснулся к Анкиному плечу.
— Я хотел бы помочь тебе, Анка. Пойду запрягу… за доктором…
Анка подняла глаза — быстро, как бы пробудившись от тяжкого сна. Он стоял перед нею, большой, сильный; Анка схватила его за руку — ведь он был ее последней надеждой, — торопливо заговорила:
— Да… да… доктора… скорей запрягай…
Она вскочила и, не отпуская руки Яно, подталкивала его к двери. Немного успокоившись, она даже вышла с ним во двор.
— Спасибо тебе, Яно. Спасибо за все.
О Яно! И перед Анкой на мгновение предстала вся юность, все те дни, когда Яно принадлежал только ей, был только ее Янко.
Они стояли друг перед другом, и каждый думал о том, какая была бы радость вернуться на десять лет назад! Серп месяца плыл над садами. Ветер усилился, стал свежее, порывисто налетал на вершины деревьев, поднимал пыль с земли.
Анка вздрогнула.
Яно пришел в себя, оторвал взгляд от ее лица. Нет, ничего уже не поделаешь, прошлого не вернуть… Он глубоко вздохнул.
— Исковеркал я себе жизнь, Анка. Проклятая у меня доля! Эх!..
Анка отняла свою руку.
— Что было, то прошло, Янко. И не воротится, — о грустью сказала она.
— Не воротится… — глухо повторил Яно, скрипнул зубами и сжал кулаки. Но голова его тут же склонилась на грудь, а в голосе, упавшем до шепота, прозвучали покорность и смирение: — Да, не воротится…
Яно вышел со двора и широко зашагал по дороге, Анка все стояла у калитки, пока вой ветра не заглушил шума его шагов.
2
Облако пыли неслось по дороге. Подобно гигантскому чудовищу, оно перекатывалось между домами, перемахивало через плетни и заборы, миллионами песчинок било в окна. Черные, грозные тучи заслонили месяц. Ветер сорвал с корчмы плакат, на котором был изображен колорадский жук, завертел его, поднял над землей и снова бросил вниз. Плакат трепетал, как крылья птицы. Деревья гнулись под порывами ветра; молодые — гибко и покорно; старые — нехотя, сопротивляясь и дерзко шумя вершинами, — ведь они не впервые вступают в схватку с вихрем.
Только великан ясень, росший во дворе Яна Гбура, не склонялся перед ветром. Густая крона, как мощная грудь, была ему защитой. Ветер налетал, откатывался и снова налетал, стремясь сломить препятствие, покорить вражескую крепость, но крепость не сдавалась.
Это дерево было семейной реликвией Гбуров. Посадил его еще дед Яно — сгодится, мол, на мебель внучкам и правнучкам в приданое. Но в роду Гбуров, как назло, девочек не было — рождались одни мальчишки, и приходилось делить и без того небольшой участок. А ясень все стоял, закрывая двор, избу, все хозяйство.
Яно вошел в сарай, где лежала сбруя и стояли возки. Он выкатил оттуда легкий шарабан, бросил в него все необходимое и, борясь с ветром, направился к конюшне. Когда он выводил Императора, ветер с такой яростью хлопнул дверью, что конь встал на дыбы, будто кто-то выстрелил у него над ухом.
В тот же миг налетела туча пыли и, закрыв все вокруг, воронкой завертелась посреди двора и исчезла. Когда Яно, проклиная непогоду, открыл глаза и огляделся, он увидел в дверях дома свою жену. Растрепанная, толстая, в одной рубахе — видно, только что с постели, — она стояла на пороге, пытаясь сквозь тьму разглядеть, что делается во дворе.
Яно ничего ей не сказал и молча стал надевать хомут на Императора.
— Это ты? — не выдержав, окликнула его жена елейным, воркующим голоском.
— Я… — пробурчал себе под нос Яно.
— А-а… Что ты там делаешь?
— В город надо…
— Сейчас? На ночь глядя? Гроза ведь идет…
Яно молчал.
Все еще елейным голоском, в котором, однако, уже слышались нотки раздражения, она продолжала приставать к мужу:
— Да отвечай же наконец! Чего тебя туда нелегкая несет?
Яно неохотно отозвался:
— К доктору…
— Та-ак… Что, отец разве захворал?..
— Нет…
— Уж не мама ли?
— Нет.
— Да говори же — кто? Вот ведь пень — слова от него не дождешься!
Яно только буркнул что-то в ответ и пошел снова в конюшню. Вывел вторую лошадь и молча стал ее запрягать.
Жена спустилась с крыльца. Шлепая босыми ногами и придерживая рубаху, которую ветер задирал чуть ли не на голову, подбежала к Яно.
— Кто же это заболел? Отвечай!.. — допытывалась жена, осторожно хватая его за руки.
Яно брезгливо стряхнул ее руку, будто к нему прикоснулась жаба.
— Оставь меня в покое! — мрачно проговорил он.
Но женщину уже охватила злоба, вся сладость исчезла из ее голоса.
— Не оставлю!.. Говори — кто?.. — властно потребовала она.
— Ондрейко… — пробормотал Яно, чтобы отвязаться. Он даже не мог посмотреть на жену — настолько она стала ему противна. Жена покачнулась, будто ее одарили. Порыв ветра взметнул ее рубаху, и на мгновение в темноте светлым пятном обозначились жирные ляжки.
— Председательши?..
В голосе жены послышался испуг, страх, предчувствие чего-то злого, неотвратимого.
Яно молчал.
Она цеплялась за него, ждала, что он скажет, — он, любимый, желанный, тот, которого она добивалась против воли родителей, наперекор всему на свете. Но Яно молча затягивал хомут и даже не оборачивался к ней.
— Председательши… — уже не сомневаясь, прошептала она и, бессильно опустив руки, замерла.
Ветер разметал по ее лицу длинные черные космы, она выглядела беспомощной, жалкой и все же почему-то внушала ему отвращение. Яно расслышал не то шепот, не то вздох, но ничего не сказал. Да, она любит его, но такая любовь скорее в гроб вгонит, чем даст радость. Это любовь властная, повелительная, она основана на богатстве. Как хомут, давит ее богатство. Нет, нет, Яно не хочет такой любви, хватит с него. И в эту минуту ему стало ясно, что никогда, никогда больше не примет он этой любви.
Ветер завыл в трубе,
