Собрание сочинений в десяти томах. Том третий. Тайные милости - Вацлав Михальский

Петр кивнул согласно, и в ту же секунду на столе появились перед всеми стаканы свежезаваренного чая в серебряных подстаканниках кубачинской работы и с серебряными ложечками для размешивания сахара. Петр велел всем сесть и сам сел за маленький столик, где обычно сидела стенографистка, и, хорошенько размешав ложечкой сахар, стал пить чай, дуя из-под усов.

– Хорошо, сладко, – похвалил Петр.

– Сахар, ваше императорское величество, кубинский, – услужливо вставил Георгий, которому давно хотелось привлечь внимание Петра к своей персоне.

– Знатно, – сказал Петр, даже не взглянув в его сторону, – молодцы арапы!

Георгий с ужасом наблюдал, что шеф, как и все, размешал в стакане сахар и пьет сладкий чай. «Ему же нельзя – он диабетик!» Но шеф пил как ни в чем не бывало, жмурясь от удовольствия точно так, как жмурился Георгий.

– Пьянство имеется? – спросил Петр.

– Нет. То есть да, – замялся шеф, – но некоторые не пьют совершенно, вот, например, я…

Петр косо взглянул на шефа желтеющим глазом в крапинках, презрительно хмыкнул.

– Пьяниц не терплю, непьющим не доверяю.

– Но я раньше пил, ваше императорское величество, очень даже, – поправился шеф.

А Георгий подумал, что ведь то, что сказал сейчас Петр I, сказал, как известно, Максим Горький, но потом вспомнил, что Петр жил гораздо раньше Горького.

Петр задумчиво выбил о пятку литой татарской галоши шкиперскую трубочку – прямо на ковер, без церемоний. Все видели, что искры зарделись на шерсти, все почувствовали, что запахло паленым, но никто не решился сказать об этом, даже не пошевельнулся. Тут и вошел в кабинет Федор Иванович – муж Клавуси и отец Колечки. На нем были штаны и рубашка, сшитые из нейлоновой занавеси, в руках он держал большую бутылку фруктового вина, именуемую в народе «огнетушителем».

– А ты кто? – спросил Петр, оживляясь.

– Алкоголик, ваше императорское величество!

– Потомственный?

– Никак нет, первого поколения, потомственный будет мой внук Васечка, сын Колечки.

– А что у тебя за бутылка, небось «Мальвазия»?

– Никак нет. «Слезы Мичурина».

– Чьи слезы?

– Я хотел сказать – плодово-ягодное, ваше величество.

– А ты ведро выпьешь? – цепко прищурившись, спросил Петр.

– Не знаю, – раздумчиво отвечал Федор Иванович, – но надопью заметно.

– Я и сам был не дурак выпить, – победно оглядев собрание, засмеялся Петр, – но хорошо, когда пьют, да меру знают, – вот что ценно. А ну подать-ка ему кубок Большого Орла! – Петр хлопнул в ладоши, и тотчас появился лакей с подносом, на котором стоял оправленный в серебро знаменитый кубок Большого Орла. Петр взял бутылку из рук Федора Ивановича, содрал с нее полиэтиленовый колпачок и, вылив содержимое в кубок, подал его Федору Ивановичу.

– Дай вам бог! Выручили человека! – радостно воскликнул тот и стал жадно пить из кубка, а выпив его до дна, с достоинством поставил на поднос. Поклонился Петру в пояс, поддернул штаны из занавески и скромно удалился.

– Жарко. Пожалуй, еще чаю, – приказал Петр.

– А… а… б-больше нету… с в-водой у нас перебои, ва-ваше с… – стуча золотыми зубами, промямлил председатель народного контроля.

В зале воцарилось гробовое молчание, такое гробовое, как будто их всех уже казнили и теперь они слышат, как, шурша, проседает земля над их гробовыми досками. Петр вперил яростный взгляд своих круглых немигающих глаз в лицо шефа, скрипнул зубами и сделал короткий знак палачу: дескать, пойди сюда, скоро будешь нужен.

Тот прошел в кумачовой рубахе и с топором на середину зала, а затем поднялся по ступенькам на лобное место, раскорячился, чтобы рубануть с оттягом, чисто, с присущим ему профессиональным мастерством.

– Ну что, твоя работа? – вкрадчиво спросил император, беря шефа за пуговицу пиджака.

– Что вы! Не моя, ей-богу, не моя! А насчет второй нитки водовода ему поручено, вот, – и шеф ткнул пальцем в Георгия, – ему поручено!

– Этот справится, – мельком взглянув на Георгия и вдруг переменив гнев на милость, решил Петр, – что, сынок, справишься?

– Постараюсь, – прыгающими от волнения губами еле вымолвил Георгий, осчастливленный беседой с государем.

– Старайся. – Петр вынул свою записную книжицу и стал смотреть, все ли предполагаемые им на сегодня дела исполнены. Потом спросил с ледяной улыбочкой: – Ладно, а не поехать ли нам посмотреть ту горку, что насыпал я в вашей бухте, когда основывал город? – Государь встал из-за столика, помочился на тлеющий ковер, говоря с укоризной: – За всем самому надо следить, видите ведь, что горит, а потушить ленитесь, экие чушки!

– Но ведь никакой горки нет! – шепнул на ухо шефу Георгий.

– Жора, я тебя умоляю, – пролепетал шеф, – Жора, будь другом, бери машину и мигом туда, это должно быть где-то между тюрьмой и маяком, я читал. Жора, я тебя умоляю, насыпь горку камней, а я его придержу, а то ведь какой позор!

– Не болит у вас о казенном голова, не болит, – застегиваясь, журил Петр, – небось казнокрады все, а?! – Грозно сверкнув очами, вдруг пошел он на них, растопырив длинные руки. – За казнокрадство – голову с плеч! Собственными руками отсеку, как сек, бывало, стрельцам! Сукины дети!

С перепугу у начальника треста Горстрой Прушьянца пошла из ушей кровь – знал он за собой грехи немалые. А переменчивый Петр уже остановился тем временем возле директора филармонии Корсакова, бывшего в велюровой тройке, оглядел его со всех сторон и сказал: «Послушай, Корсаков, штаны-то на тебе бархатные, каких и я не ношу, а я тебя гораздо богаче. Это мотовство; смотри, чтоб я с тобой не побранился». И тут же повернулся к Корсакову спиной, не желая выслушивать его оправданий, и пошел из кабинета. Все двинулись гурьбой за императором и скоро оказались почему-то на берегу Студенческого озера, в кружевной тени развесистой ивы, за грубо сколоченным столом… На лужайке, недалеко от стола, паслась утонувшая около Ивакинского завода корова – вся в смоле по самые рога, и было непонятно, как это она умудряется поедать своей смоляной мордой траву. Утонувшая корова подошла к столу в то самое время, когда сидевшие за ним увлеклись игрой в подкидного дурака. Как листья с дерева, корова съела карты из рук играющих, а потом слизнула со стола и битые; выплюнула только даму треф, что-то она не пришлась ей по вкусу. «Дама треф, кажется, моя Надежда Михайловна, – подумал Георгий, – даже корова не хочет, надо же!» Толстяк взял откуда-то из воздуха гитару, заиграл и запел на мотив «Школьного вальса» то, что любил певать иногда в узких компаниях служилых людей:

Наша жизнь, как ветер, переменчива. Оттого дрожит в руке перо…

– Бога не боишься! – дослушав куплет, взглянул на певца Петр.

– А чего мне его бояться, я атеист, – радостно хихикнул Толстяк.

– Атеист был Вольтер, – презрительно бросил Толстяку Петр. – До атеизма надо своим умом дойти, а не «согласно инструкции».

– Пива будете? – спросил компанию, вдруг появляясь из-за деревьев, отец Клавусиного Колечки, Федор Иванович, и поставил на стол бутылку «Жигулевского» с мышью внутри.

– Ой, а как она туда попала, дяденька?! – восхищенно вскрикнул Катин Сережа.

– Залезла в бутылку, видно рассердилась, – ласково отвечал мальчику Федор Иванович, поддергивая штаны из кружевной занавески. – Ты, сынок, никогда не лезь в бутылку, это для пьющих нехорошо – жидкости мало остается.

– Гуляша – ноль порций, рагу – ноль порций, а кушать всем хочется, производство, Георгий Иванович, у нас тяжелое, сами знаете, – неуверенно проговорил директор завода Ивакин.

– Ничего. Ты Кате квартиру дай, а там разберемся, – отвечал Георгий. – С мясокомбинатом разберись, разберись с мясокомбинатом. Сколько можно терпеть, чтобы жулье рабочего человека объедало!

– «Наша жизнь, как ветер, переменчива», – бренькая на гитаре, мурлыкал Толстяк.

– Черви козыри. У кого младшая? – засовывая под колоду червонную даму, спросил Гвоздюк.

Маленький Сережа сидел на коленях у Петра Великого, тот нежно гладил его большой жесткой ладонью по голове и тихо, по-стариковски приговаривал:

– Ты у них не учись. Одним днем живут. О тебе не думают. Все врут друг дружке – наперерез, кто красивей соврет, все втирают очки. Не учись у них, Сережа. Ты мамку слушайся, вот это будет толк. И в карты играть не смей: женщины, вино, карты – это все, брат, погибель. Думай, сынок, и научись чему-нибудь хорошему. Они ведь тебя на голодный паек посадят, они дохозяйствуются, воды и то им не хватает – вот до чего дожились! Не учись у них, Сережа. Человек должен заботиться о потомках, летучий зверь и тот заботится, а он ведь даже неграмотный. Придет время, подрастешь и захочешь ты с них спросить, а они – вжик – и убегут, как зайцы, на тот свет. Они все одну манеру освоили: греши и кайся, греши и кайся! Научись-ка ты, Сережа, чему-нибудь хорошему. На тебя вся надежда.

– Гей, гей! – кричал помощник шефа, «метр с кепкой», ширяя под хвост бычкам и коровам специальной электрической палкой, загоняя их в узкий бетонный проход под душ, хлещущий из проложенных сверху дырчатых труб. У выхода из бетонного коридора в цех скот глушили, цепляли за ноги к подъемнику, приподнимали тушу головой вниз; «метр с кепкой» ловко перерезал ножом горло, кровь стекала в бетонный желоб. Мясо, мясо, мясо… Много мяса лежало повсюду…