Дыхание грозы - Иван Мележ

Давно не было у Дятлихи такого беспокойства, как в этот день. То около Мани ходила, то выбегала во двор посмотреть на Прокопа с Петром, на Василя: Прокоп с сыном работали, как и прежде, спокойно, ничего еще не знали. Следила за улицей, за соседними дворами: казалось, кто ни шел мимо, все заинтересованно, насмешливо поглядывали на окна, на сруб, за которым усердствовали мужчины.

Богатого борща наварила, хлеба большую буханку подала, сала добрый кусок достала, нарезала на сковородку. Когда внесла из кладовки потную бутылку самогонки, обтерев фартуком, поставила на стол, Прокоп глаза из-под черных навесов-бровей уставил удивленно.

— Погрейтесь с холоду! — сказала сочувственно, радушно.

Прокоп промолчал, а Петро довольно покрутил головой, засмеялся:

— Расщедрилися нешто вы, тетко! Не входины ли ето собираетесь справить сегодня?

"Ага, входины!" — чуть не вырвался у Дятлихи печальный вздох, но она тотчас же отогнала печаль, пошутила:

— Боюсь вот, чтоб горелка не усохла! — Дятлиха заботливой хозяйкой засуетилась около Прокопа и Петра. — Погрейтесь, труженики вы наши! Холодно ж нешто стало. И до зимы, можно сказать, далеко, а уж так холодно!.. Ето ж и внизу, как дохнет ветер, дак будто пронизывает холодом!.. А там, наверху, дак и околеть, наверно, недолго?..

— Да нет, не очень. Некогда мерзнуть! — весело ответил Петро.

— Все-таки погреться нелишне!

— Да может, что и нелишне…

Только взяли стаканы да чарочки, как мимо окна проплыла фигура — лесник Митя. Лесник не задержался в темных сенях, прошел уверенно, как в своих; уверенно, как в свою хату, вскочил перед ним желтый, с ободранными боками лесников пес.

Митя переступил, пригибая голову, через порог, сказал:

"Помогай бог!" Не дожидаясь приглашения, поставил ружье в углу возле печи, смачно крякнул:

— Как чуял, в самый раз!

— Ага. Угадал, Митечко!

Василь встал, уступил ему место поближе к углу, пододвинул свою чарку. Преспокойно, как дома, полез Митя за стол: почти своим человеком стал с той поры, когда начал заготавливать Василь лес на хату.

Спокойно, важно ступая, отправился под стол и лесников пес.

В другое время Дятлиха, угощая Митю, только удивлялась, как он пьет не пьянеет, только что лицо будто темной кровью наливается; удивлялась, жалела втайне, сколько водки, добра ни за что пропадает. Сегодня ж она и на него смотрела иначе, чем всегда: язык у лесника дурноватый, поганый; того и гляди, спьяна ляпнет о том, чего боишься!

— Закончите уже скоро! — сказал Митя, опрокинув чарку, закусывая хлебом с жареным салом.»

— Да уже и немного, сказать! Только что холода спешат, как на вороных, — отозвалась живо Дятлиха.

Тревожась, как бы Митя не ляпнул чего-нибудь, она как начала, так и не унималась почти, говорила первое, что приедет в голову, только бы не молчать, только бы не дать Мите развязать язык. Бывало, ее раздражал желтый пес, что все время то вертелся, путался под ногами, то даже становился, цеплялся передними лапами за край стола, смотрел воровато, чего бы урвать. Прокоп косился на этого нахала и сегодня, один раз даже так двинул носком лаптя, что собака упала на бок и грозно зарычала; Дятлиха же следила за лохматым гостем с необычайной снисходительностью. И обращалась К нему мирно, и кость кинула, и похвалила даже: умная какая, мол, собака!

Почувствовала себя немного легче, когда Прокоп, обтерев бороду, стал вылезать из-за стола, валко, неуклюже двинулся во двор. За Прокопом быстро вышли из хаты и Петро с Василем. Митю и желтого пса Дятлиха проводила сама до калитки.

Радуясь, что все пока обошлось, очень ласково просила она лесника, чтоб не обижался, что водки было мало, чтоб заглядывал в другой раз, не обходил стороной…

Беда все же пришла вскоре. Пришла оттуда, откуда больше всего и боялась Дятлиха, — прямо с улицы, прямо к Прокопу.

Придурковатый Бугай Ларивон, шагая посреди улицы, скучный и почему-то злой, остановился напротив сруба, крикнул задиристо:

— Долго копаетесь что-то!

— А тебе какое свинячье дело? — отрезал с верха сруба Василь.

— Мне-то — ничего. — Бугай вдруг громко и с радостью — нашел потеху! на всю улицу объявил: — Ганна недовольна!

Василь не ожидал этого. Чуть не бросился ошалело со сруба, чтоб вцепиться в Бугая, но сдержался. Настороженно следил, что будет дальше.

— Какая Ганна? — не поняв, спросил Петро.

Бугай захохотал:

— Какая! Что жить будет в етой хате! Ну, с какой любится! На гумне с какой по ночам милуется! Когда жена спит!..

— Ах ты, сволочь! — Василь схватил обрезок жерди. Бугай едва успел отскочить, как она с треском ударилась о мерзлую землю.

— Боишься! — Бугай заорал еще злораднее, громче. — Сговорились же, что к Василю перейдет скоро!

— Ты что брешешь, Бугай поганый! — напала на него Дятлиха, стараясь отвести беду. — Не видишь, что у него жена, что дитя у него!..

— Женку ету он выгонит, говорят!

Отозвался со сруба Прокоп:

— Кто говорит?

— Все село!..

Под проклятия и угрозы Дятлихи Ларивон, довольный, подался вдоль улицы. Лесун, уткнувшись черной бородой в грудь, некоторое время еще молча, безучастно, как оглушенный, тюкал топором. Потом выпрямился, так же молча посидел неподвижно, стал неуклюже слезать. Как бы по неслышной команде, следом за ним спустился и Петро. Василь остался наверху — всем своим видом показывал, что не желает знать ничего, живет заботой о хате.

— Не слухайте вы! — кинулась к Прокопу Дятлиха — Брехня все ето!

Гад етот Бугай — со зла все! Злой на Василя — вот и набрехал! Съесть Василя готов, не то что!.. Вот и набрехал! Не верьте ни слову! Брехня все!..

Слышал или не слышал Прокоп — не ясно было: уставив куда-то упорный взгляд из-под нависших бровей, стоял, словно окаменев, — хоть бы одна жилка на лице дрогнула! Не сказав ни слова Дятлихе, исподлобья Повел глазами на дочь: Маня глядела как-то по-детски растерянно; толстые, мокрые губы кривились от обиды, белые ресницы вздрагивали — вот-вот заплачет!

Слышала все, что сказал Бугай. Ждала помощи, поддержки. Прокоп и ей не сказал ни слова, с тем же окаменевшим, безучастным лицом повернулся, медленно, вразвалку потащился на улицу. Дятлиха еще немного прошла рядом, не теряла надежды смягчить Лесуново ожесточение.

Отстала от Прокопа, в отчаянии побрела назад. Уже в дверях спохватилась, стала, посмотрела в ту сторону, куда пошел Бугай, послала вдогонку:

— Чтоб тебе… последние мозги повысохли, гад подколодный!

Увидев Маню, что все стояла посреди двора, тихо, жалобно всхлипывала, забегала около нее:

— Не слухай никого! Не думай попусту! Со зла все. Мало чего наплетут по злобе. Не слухай никого, рыбочко! Пойдем уже! Как бы маленький не выпал из люльки, упаси боже!..

Маня только скулила, как щенок. Всхлипывая, безвольная совсем, будто во сне, поплелась с Дятлихой в хату.

Ни Володька, ни дед Денис еще не знали про беду: оба были в поле, осматривали пчелиные колоды перед зазимком.

Колоды, правда, были уже утеплены, однако деду Денису не терпелось еще посмотреть, проверить все: боялся дед, не упустил ли чего, когда ходил первый раз; память старая, чего доброго, и подвести могла! А подвести было ей нетрудно:

колод у деда как-никак семь штук, и стояли они — по всей земле вокруг села, на опушках, на полянах, — все высоко на деревьях. Пока доедешь от колоды к колоде, пока взберешься!

Володька ездил с дедом не так себе, не из пустого любопытства. Помогал ставить лестницу к деревьям — она была тяжелая и длинная; держал лестницу, когда дед осторожно подымался с перекладины на перекладину; помогал деду нести лестницу на телегу.

Ехать было хорошо, а стоять, держать лестницу — скучна, и зябли руки. Однако Володька не жаловался, — впервые ли было терпеть ему тяготы и скучать: не одно уже лето изо дня в день пас свиней, коня даже пас, и мок, и мерз в поле, стерег — как привязанный был к ним. Сперва выносить скуку эту было мучительно, потом притерпелся, пообвык: ничего не поделаешь помогать надо, зарабатывать на хлеб. Не маленький уже, не век же есть хлеб дармовой, сидеть на чужой шее!

Словом, теперь это был не тот беззаботный сорванец, который только и знал: хочу гулять, хочу есть; знал Володя теперь, что, кроме этого соблазнительного «хочу», у человека есть неприятное, но обязательное, непременное «надо». Не всегда «надо» побеждало «хочу», но он уже хорошо понимал, что «надо» — важнее, что не считаться с ним нельзя…

Так на выгонах и на пастбищах познал маленький человек большие противоречия человеческой жизни. Познал он и сложность мира, сложность положения человека в нем. Записанный в олешницкую школу, за три месяца он посидел за партой в первом классе только каких-нибудь десяток дней: другие дни то помогал по хозяйству, то — в слякоть, в дождь — сидел в хате, не в чем было ходить, то гулял где-либо с приятелями, отдавшись своему соблазнительному «хочу»…