Гуманитарный бум - Леонид Евгеньевич Бежин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дома его встретили молча и настороженно, — сыновья возились с аквариумом, а жена убирала квартиру. Он посмотрел сквозь стекло на рыбок, помог жене пылесосить диван, спросил, не нужно ли в магазин. На следующее утро он достал папку с гравюрами, стал поправлять свои старые рисунки, а сам с опаской поглядывал на рояль. Затем подошел и притронулся к крышке. Поднял ее. Погладил клавиши, и ему захотелось играть. Он словно забыл о своей болезни и не боялся никаких галлюцинаций. Он чувствовал, что к а р а была снята, он выздоровел, и музыка уже не казалась ему самым трагичным из всех искусств. Напротив, она была самым светлым и счастливым искусством, и это счастье испытывал каждый, кто ей служил, и Бетховен, и Брамс, и Мусоргский. Их счастье в том, что они заставляют звучать те симфонии и оперы, которые уже существуют в природе. Благодаря им жизнь становится музыкой, а музыка — жизнью. Поэтому и Алексей Федотович поставил на рояль ноты и стал повторять этюды. А когда ему позвонили из филармонии и попросили проаккомпанировать Метнера, он подумал и согласился.
ПОСЛЕДНИЙ КИНТО
I
— Удивительная вещь! — говорит Лев Валерьянович Зимин, мужчина старше сорока, с покатыми плечами и большим лицом, который до сих пор занимает должность младшего научного сотрудника одного московского института, и в его словах — вместе с желанием заинтересовать — слышатся нотки вызова и готовность обидеться, если с ним не согласятся, не поймут, не проявят должной внимательности. Одет он в домашнюю кофту с разными пуговицами и тренировочные брюки, застиранные до неопределенного белесого цвета, на босых ногах — женские шлепанцы с пушистыми помпонами, и, глядя на него, никто не скажет, что он причастен к тайнам органической химии, у себя в институте носит выглаженный белый халат и весь его стол заставлен колбами и пробирками с искусственными смолами. Из комнат его вытеснили дети, мешающие ему своей беготней и криками, поэтому сейчас он сидит на порожке кухни, держит перед собой раскрытую библиотечную книгу и блюдечко с пенками клубничного варенья, которое варится на плите. И говорит он это, обращаясь к жене Светочке, маленькой рыжеволосой женщине тех же лет, работающей в том же институте, но к тому же успевающей заниматься детьми и хозяйством. — Удивительная! Ты когда-нибудь слышала о кинто? В старом Тифлисе, среди грузин и армян, так называли весельчаков и острословов, праздно шатающихся по городу, устраивающих всевозможные пирушки, застолья и кутежи.
Жена отвечает мужу одним из множества беглых взглядов, которые она успевает бросать на кастрюлю с вареньем, закипающий чайник, моющуюся в раковине посуду и наполовину накрытый к обеду стол, и тем самым как бы подчеркивает, что при всем ее внимании к удивительным вещам она вынуждена заботиться о вещах обычных и прозаических, поскольку этого, кроме нее, никто не сделает. Лев Валерьянович чувствует адресованный ему упрек (Светочка со вчерашнего дня просила закрасить фанерку, вставленную в дверь вместо разбитого стекла, и подкачать шины детских велосипедов), но по-мужски заставляет себя сдержаться и, не унижаясь до сведения счетов с женой, миролюбиво продолжает:
— Интересно, что сам Пиросмани был типичным представителем кинто. Помнишь его картины, написанные на простых клеенках и изображающие грузинские пиры, шашлыки, вино? Весь ритуал кавказского застолья, длинных и витиеватых тостов, «от нашего стола вашему столу», связан с образом жизни кинто. Без этих людей невозможно вообразить себе старый Тифлис, балкончики, увитые виноградом, шарманщиков на улице, дворников в фартуках, бородатых жандармов и томных затворниц, выглядывающих из-за приоткрытых ставен.
Нарисовав эту картину, Лев Валерьянович зачерпывает ложечкой пенки клубничного варенья и словно бы сравнивает их вкус с таким же сладким плодом собственного воображения. Рыжеволосая Светочка, на минуту представив себе мощеные улочки старого Тифлиса, думает о том, что томным затворницам наверняка не приходилось навьючивать на себя столько дел, раз у них оставалось время глазеть в окна. Но все же ей становится интересно, она берет из рук мужа книгу и начинает перелистывать страницы с выражением усталого сочувствия его праздным забавам. Лев Валерьянович спешит воспользоваться этим и высказать то, что нуждается хотя бы в минимальном сочувствии собеседника:
— Ты понимаешь, эти кинто вносили в жизнь ощущение праздника. Застолья, тосты, шашлыки, вино. Жаль, что у нас этого почти не осталось, хотя в каждом настоящем грузине и армянине живет кинто. Честное слово, я иногда завидую грузинам.
Светочка уже жалеет, что поторопилась со своим сочувствием, и торопится вернуть позиции, которые по неосмотрительности ему уступила:
— Ты бы лучше фанерку закрасил и шины накачал.
Но он не слышит. Мысленно он там, среди уличных шарманщиков, бородатых жандармов и беспечных кинто. Жена устало вздыхает:
— Фанерку бы закрасил. Или ты решил теперь стать кинто? Но ведь ты же не грузин! У тебя равнинный темперамент!
Она смеется, как бы смягчая свой смех готовностью тотчас же стать серьезной и п о н и м а ю щ е й, если он вдруг обидится и сочтет себя задетым. Лев Валерьянович — раз уж он решил быть мужчиной — великодушно прощает жене и этот смех, и назойливые напоминания о фанерке.
— Главное — не в темпераменте, а в отношении к жизни, — говорит он, забирая назад свою книгу и бережно закладывая страничку выцветшим календарным листком. — Можно и в Москве быть настоящим кинто.
Подобные разговоры часто возникали в семье Зиминых, и объяснялись они тем, что Лев Валерьянович страстно любил читать и отношение к книгам у него было свое, особенное, можно даже сказать — фантастическое. Он, к примеру, всячески избегал литературы, необходимой ему для работы, и его невозможно было усадить за специальный реферат или статью (может быть, поэтому он до сих пор не защитил диссертации), но зато он сотнями проглатывал книги о б щ е г о п р о ф и л я, не имеющие никакого отношения к искусственным смолам и органической химии. Лев Валерьянович зачитывался поэмами, драмами, романами, многотомными эпопеями, скрупулезными историческими исследованиями, справочниками и энциклопедиями, лишь бы они содержали нужную ему и н ф о р м а ц и ю. Информация эта была особого свойства. Льва Валерьяновича не увлекали ни захватывающий детективный сюжет, ни красочные исторические подробности, все его внимание поглощал один странный предмет. Он выискивал в книгах с п о с о б ы ж и з н и разных людей — от китайских отшельников до римских полководцев — и извлекал рецепты, пригодные для его собственной жизни рядового московского горожанина.
Стоило ему прочесть о забытом древнем обычае (древнегреческие философы беседовали с учениками, г у л я я в саду), и Лев Валерьянович тотчас же п о д с т р а и в а л под это свою собственную
