Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пока мы спали, бандиты Рыбьякова обложили поселок. Хантов на нартах вдоль леса расставили, чтобы не дать нам в леса уйти, а основные силы Рыбьяков прямо через реку повел. Если бы Семка Павлов караул без приказа не оставил и не завалился в избе на печь, не взять бы нас Рыбьякову. Но, видимо, не зря он кадетский корпус кончал и золотые погоны при Колчаке носил. В поселке у него свои люди имелись, да и в нашем отряде тоже. Афоня Маремьянов, штабной извозчик, кулацкий выкормыш, по его приказу на ночь дуги попрятал, чтобы по тревоге лошадей не запрячь... Без выстрелов подошли бандиты к самому поселку. Рыбьяков ракетой сигнал подал: на штурм.
Я перед тем как раз на двор вышел коню корм задать и даже не оделся как следует: шаманская яга поверх белья да валенки на ногах. Вдруг в небо ракета, вдоль улицы стрельба, крики: «Смерть коммунии!» Я за винтовку. Гляжу: бегут. Я прямо с крыльца переднего выцелил – хлоп! Есть, кувыркнулся. Кто следующий? Слышу: от штаба вовсю навстречу палят. Крики: «Афоня, сволочь, где дуги? Лошадей запрягай! Отходим! Измена!» Хозяин мой тоже выскочил в чем – был, помогает лошадь запрячь, от страха трясется: «Скорее бегите, а то нам всем пропасть...» А я с крыльца знай долблю по белым, даже ствол нагрелся. Кажется, я и зацепил Рыбьякова за ногу. Откатились бандиты за амбар, накапливаются. В этот миг вдоль улицы наши сани за околицу понеслись, одни, вторые, третьи. Подлетел к штабному крыльцу в кошевке Иван Юргин, прыгнул к ней военком, да промахнулся: срезала меткая пуля. Умчались одичавшие кони, не смог Юргин удержать. Выскочили на помощь Зырянову военрук Чванов с милиционером Захаровым. Милиционер, громадной силы мужик, поднял Зырянова, унести хотел. А из-за забора ствол поднялся и почти в упор свалил Захарова. Чванов в тот забор всю обойму вогнал, да опоздал чуток. Бандит Стаська Липецкий обежал вокруг дома и из-за угла убил Чванова. Вижу: встал на колено Захаров, винтовку поднял, целит – ствол ходуном. Скажи мне, Никита, – Кандалинцев вдруг прервался, – не твой ли это родственник был? Лицом похож.
– Кто его знает. Кругом в деревнях Захаровы, – «отмахнулся Никита.
– Так вот. Дрогнула у него рука или глаз подвел – промахнулся, и добил его Стаська. Я как раз лошадь запряг. Прыгнул в санки, хлестнул Пеганку, гоню прямиком на Стаську: ну, гад, держись! Он отскочить успел, затвором щелк, щелк – пуст магазин. Я осадил Пеганку, стрелил с руки – мимо! Стаська волком на меня бросился и, не успел я затвор передернуть, хрясь меня прикладом в лицо! Для меня сразу свет померк...
Спустя время очнулся я уже у хантов, тех самых, что прежде вдоль леса в засаде прятались. Пеганка меня на них вынесла. Поймали они ее, видят: человек в санях, лицо в крови – не разберешь, кто такой. По шаманской яге сочли меня за своего и тайком увезли в стойбище. Долго меня отхаживали медвежьим жиром и желчью. Я без зубов есть не мог: десны разворочены, так их ребятишки мне специально пищу жевали, кедровые ядрышки в ступке толкли. Русские бы меня молоком да медом отпаивали, а бедным хантам где взять? Научили меня рыбий жир пить, до сих пор отрыгается. Ну ладно.
Время идет, разобрались остяки, что я за птица, но выдать меня и не подумали. Такой уж народ. К тому же, видно, и самом деле за шамана посчитали. В тобольской тюрьме, где я при белых сидел, научился я простеньким фокусам: монетку в рукав втирать, а потом у себя из уха вытаскивать и прочей ерунде. Раз от безделья показал их остячишкам, хотел развлечь, а они прямо остолбенели – поверили, что я и впрямь шаман. После этих фокусов доверять мне стали, а однажды проболтались, что клад шаманский, у комиссаров отбитый, кулацкий главарь Андрюха Силин себе забрал, вместо компенсации за учиненный ему коммунией разор.
По весне, когда пароходы пошли, прокатился меж хантов слух: бандитам крышка и в Сургуте снова коммуна. Распрощался я со своими хантами и вернулся в Сургут. В Сургуте засел безвыходно дома, без зубов стесняюсь на люди выйти и говорить все никак не приноровлюсь: вместо слов и свист и шипение – стыдобища! Как-то раз прибегает в избу Ванька Тюшев, помощник уполномоченного: «Собирайся, идем к Липе Кайдаловой, Королев зовет!» Я уже знал, что у матери погибшего от бандитских рук дружка моего Ивана на квартиру уполномоченный ГПУ встал. Быстренько собрался, прихожу. Королев, несмотря на мое шипение, долго и терпеливо меня выспрашивал про все: про жизнь, про родителей, о том, как я к хантам попал, как Зырянов погиб, и прочее. Под конец предложил: «К нам в розыск пойдешь? Изловим твоих обидчиков – поквитаемся. Купчишки северные, главари мятежников по урманам разбежались – собирай их теперь. Силин, лис хитрый, у остяков по-прежнему в авторитете, в тайге, как у себя в амбаре. Такого словить не просто. Нужен мне помощник толковый из местных, чтобы с остяками общаться мог. Ты, Федор, у них теперь как сын приемный, лучшего нам не сыскать. Отдохнул, отлежался, пора опять за ружье. Ну как, комсомол?»
Разве я мог возразить? Как откажешься, если мать Ванюшки Кайдалова, дружка моего замученного, в углу сидит и напряженно моего ответа ждет. Все рассчитал Королев. Согласился я, и тут же зачислили меня в органы. Ну, думаю, держись, Липецкий! Из-за тебя, поганца, мне всю жизнь теперь ни с одной девчонкой не поцеловаться. Сведи нас черт на одной дорожке – побеседуем про любовь!
– Ну, и свел вас черт? – глуховатый голос прозвучал из сумерек от порога.
Сидящие за столом обернулись. На пороге обнаружился долговязый неопределенных лет мужик, в диагоналевой спецовке и не успевших потускнеть сапогах.
– Михайла! – встрепенулась Марья Ивановна. – А ты тут как?
