Уточкин - Максим Александрович Гуреев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Индивида всю его жизнь швыряет между этими двумя возможностями страха, двумя полюсами страха…» — пишет Ранк.
И действительно, человек пытается отделиться, обрести свою индивидуальность, утвердить свою автономию, двигаться вперед, реализовать свой потенциал. Однако неизбежно наступает момент, когда у него возникает страх перед лицом жизни. Асоциальность, социофобия являются следующими этапами этой драмы индивида.
Понятно, что индивидуация, выход из массы вовне, утверждение своей исключительности не даются даром, но влекут за собой полное переживаний страха и одиночества чувство незащищенности. Оказавшись, таким образом, в тупиковой пустоте, индивид может смягчить это ощущение, поменять направление своего пути на противоположное, отступить «назад», отречься от индивидуации, чтобы найти комфорт в слиянии, в растворении себя, в отдании себя другому. Однако такой комфорт, по мнению Ранка, глубоко нестабилен и иллюзорен, носит временный характер, поскольку подобная альтернатива также пробуждает страх — «страх смерти» — капитуляции, предательства себя, стагнации и в конечном счете вызывает погружение в состояние неживой материи, которая, как сказано в Откровении святого Иоанна Богослова, не может «ни видеть, ни слышать, ни ходить» (Откр. 9:20).
Можно утверждать, что между этими двумя полюсами страха — «страхом жизни» и «страхом смерти» — индивид раскачивается всю свою жизнь, впадая то в один, то в другой. И чем сильнее это раскачивание, чем больше амплитуда подобных «качелей», тем на дольше происходит выпадение из реальности, тем очевиднее срабатывает защитная реакция: «страх смерти» — исключительность, избранность, самовлюбленность и «страх жизни» — коллективизм, позитивная социальность, склонность к приспособленчеству.
Пауза же между «страхами», в ходе которой происходит невнятное, немотивированное (то ускорение, то замедление, то движение вспять) течение времени, теряет всякий смысл, она по сути абсурдна и подобна сновидению наяву, сну с открытыми глазами, при том, что она и называется жизнью.
Вот Сергей Исаевич видит себя идущим по летному полю Комендантского аэродрома.
Аэропланы уже выкатили из ангаров.
Запустили двигатели для прогрева.
Ветер усиливается, и ветроуказатель, который у летунов принято именовать колдуном, замирает в горизонтальном положении, лишь изредка переламываясь, дергаясь при этом как в эпилептическом припадке.
Уточкин отвечает на приветствия авиаторов и техников.
Он направляется к своей машине.
Этот сон повторяется много лет подряд, и переживание давно забытых чувств и эмоций уже давно стало обыденным делом, даже рутиной, привыкание к которому есть часть ритуала, без него невозможно досмотреть этот сон до конца.
Сергей Исаевич подходит к аэроплану, но на его месте обнаруживает футбольные ворота, на которых стоит летчик Саша Васильев — единственный финишер перелета Санкт-Петербург — Москва.
Он улыбается.
Он полон решимости отразить одиннадцатиметровый.
Итак, Уточкин устанавливает мяч на отметке, загадочно улыбается при этом голкиперу в ответ, приветствует его коротким кивком головы. Затем неспешно отходит на линию удара, замирает на месте, сосредоточивается перед разбегом, даже закрывает глаза, бормоча что-то невнятное — то ли молитву футбольным богам, то ли произнося заклинание, чтобы ноги не подвели, чтобы вратарь допустил ошибку, чтобы внезапный порыв ветра не скривил выверенную до миллиметра траекторию полета мяча.
И вот, навалившись всем телом вперед, он начинает движение. По мере приближения к мячу скорость нарастает, и кажется, что вся мышечная масса атлета сейчас найдет выход в том единственном и точном ударе, который всегда отличал Уточкина-пенальтиста.
Однако в самое последнее мгновение происходит нечто необъяснимое!
Сергей Исаевич поскальзывается и видит себя падающим на кромку летного поля, а вместо пустых футбольных ворот обнаруживает рядом с собой в беспорядке разбросанные во время падения обломки самолета «Блерио XI» собственной конструкции…
После выписки из лечебницы в Костюженах, по воспоминаниям очевидцев, Сергей Исаевич выехал в Кишинев, откуда намеревался совершить поездку на Кавказ, но неожиданно поменял свое решение и пожелал направиться в Гурзуф, куда его пригласил провести лето и отдохнуть художник Константин Алексеевич Коровин.
Впрочем, и этому замыслу не суждено было сбыться.
Весной 1914 года Уточкин вновь появился в Петербурге.
Он метался.
Он не находил себе места.
Знавшие авиатора узнавали и в то же время не узнавали его.
Черты лица Сергея Исаевича обострились и выражали озлобление, он был возбужден, порывист, начиная разговор, переходил на бормотание, разобрать из которого можно было лишь слова — «дикое настроение охватывает меня», затем резко разворачивался и убегал, растворяясь в толпе, движущейся по Невскому.
Его встречали в разных частях города — на Литейном и на Сенной, на Васильевском острове и в Михайловском саду, на Петроградке и на Дворцовой площади.
Вполне возможно, что на ней Уточкин оказался 20 июля (по старому стилю) 1914 года, когда Его Императорское Величество Государь Император Николай II с балкона Зимнего дворца оглашал Высочайший манифест о вступлении России в войну.
Прислушивался к этому ровному, тихому голосу, который, как ему казалось, уже слышал однажды.
«Божиею милостию Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая.
Объявляем всем верным Нашим подданным:
Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно. С полным единодушием и особою силою пробудились братские чувства русского народа к славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для Державного государства требования. Презрев уступчивый и миролюбивый ответ Сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооруженное нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда.
Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров. Среди дружественных сношений, союзная Австрии Германия, вопреки Нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению Нашему, что принятые меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила России войну.
Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную Нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди Великих Держав.
Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные.
В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага.
Се глубокою верою в правоту Нашего дела и смиренным упованием на Всемогущий Промысел, Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши Божие благословение.
Дан в Санкт-Петербурге, в двадцатый день июля, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое, Царствования же Нашего в двадцатое.
На подлинном
