Александр дюма из парижа в астрахань свежие впечат (Владимир Ишечкин) / Проза.ру - Неизв.

Табакерка была его фавориткой. Без приказа императора, никто не смел ее касаться. Тот, кто прикоснулся бы к ней, был бы на месте поражен молнией - ни больше ни меньше - и даже сильнее, наверняка, чем если бы он схватился рукой за святой нимб.

Копьев же однажды заключил с товарищами пари - не только тронуть священную табакерку, что было бы преступлением лишь против табакерки, но взять из нее порцию табаку, что станет уже преступлением против его величества. Предприятие казалось настолько невозможным, что побились не обычным, а двойным закладом, как на скачках, когда иные зрители почти уверены, что выиграют. Копьев тоже не мог упустить выигрыша - бог знает, каким чудом! Копьев уповал на свою счастливую звезду: не раз уже его проделки смешили императора, а император не смеется часто. Другой вошел бы, пока Павел стоял спиной к двери, другой наинежнейшим образом открыл бы табакерку. Копьев вошел, когда император направлялся от окна к двери; входя, он позволил скрипеть двери, сапогам и паркету; подошел к табакерке на столе и раскрыл ее с таким же щелком, какой 50 лет спустя понадобился, чтобы столь мощно содействовать успеху пьесы l’Auberge des Adrets (фр.) – К о р ч м а  А д р е; дерзко погрузил в нее два пальца, ухватил приличную порцию табаку и, вопреки рекомендации цивилизованного мира детям и благовоспитанным людям, шумно втянул ее через нос.

Император, глядя на то, что он вытворяет, пришел в изумление от его дерзости.

- Что ты там делаешь, плутишка? - вымолвил он, наконец.

- Ваше величество видит, что делаю; беру табак.

- Зачем ты его берешь?

- Затем, что подле вашего величества нахожусь на страже со вчерашнего вечера, и бодрствовал всю ночь - выполнял свой долг, не смыкая глаз; затем, что чувствую, что засыпаю и предпочитаю быть наказанным за непристойное поведение, нежели  допустить нарушение моих обязанностей; я взял щепоть табаку, чтобы не уснуть.

- Ладно, - сказал Павел, смеясь, - раз уж ты взял табак, мошенник, бери его вместе с табакеркой.

Табакерка была инкрустирована бриллиантами и стоила 20 тысяч рублей. Копьев ее продал, деньги пропил и проел. Хватило их ему на год. В течение года пажи его величества кутили. Когда не осталось ни копейки, Копьев предложил новое пари: за обедом так сильно дернуть императора сзади «за хвост», чтобы он вскрикнул. Пари заключили. Дернуть «за хвост» человека, который приказал женщинам при его появлении вылезать из экипажей в грязь и который отсылал в Сибирь весь полк, если тот плохо показал себя на маневрах, это было безрассудством. Поэтому Копьев заранее расставил свои батареи.

В ту эпоху носили косицы («хвосты») а-ля Фридрих Великий, так же как - табакерки а-ля Фридрих Великий, сапоги а-ля Фридрих Великий, шляпы а-ля Фридрих Великий. Пажи, как и сам император, носили косички а-ля Фридрих Великий; такой «хвост» должен был ниспадать аккурат между лопатками. Копьев же два-три раза помаячил перед императором своим перекошенным «хвостом». На первый раз император ограничился ворчанием, во второй раз посадил под комнатный арест, в третий раз отправил его в крепость. По выходе из крепости Копьев возобновил дворцовую службу; эта служба позвала его, на время обеда, стать позади стула Павла. И вдруг, в самой  середине обеда, Копьев берется за «хвост» его величества, как если бы это был шнур звонка, и дергает так сильно, что император вскрикивает.

- Простите, что вы сказали? - спросил Копьев.

- Что ты делаешь с моей косицей, шельма?

- Она сбилась набок, sire; я поправил ее.

- Ты мог ее поправить, плут, и не дергая с такой силой.

И Копьев был оставлен вниманием после этого довольно безобидного выговора, который напоминал шлепок по мягкому месту туринки [Turrenne].

Во всем этом Копьев шел своей дорогой и уже перешел все границы, когда додумался в один прекрасный день, очевидно, в результате очередного пари, прогуливаться перед дворцом в сапогах а-ля Фридрих Великий, шляпе а-ля Фридрих Великий, наряде а-ля Фридрих Великий, с «хвостом» а-ля Фридрих Великий и тростью а-ля Фридрих Великий; все в целом так преувеличивало и в то же время так точно копировало достоинства костюма императора, что Копьев обратился в карикатуру на него.

Император вышел, и первый, кого он встретил, был Копьев. На этот раз оскорбление было слишком серьезным, Копьева разжаловали. Однако случилось так, что в качестве солдата он стоял на часах перед дворцом между 8 и 10  часами утра. В 9 часов шеф полиции по прозванию  Schioulok - Ч у л о к, отец которого был женат на своей кухарке, проходит мимо с докладом к императору о том, что случилось за ночь. Русское  ч у л о к  переводится как un bas de cotton [буквально: хлопчатобумажный чулок].

- А! - говорит ему Копьев. - Твой отец был un bas de cotton и взял в жены un torchon - т р я п к у; объясни мне теперь, как удалось им создать un oison - г у с е н к а?

Шеф полиции, взбешенный, поднимается к императору и рассказывает ему об этом, прося наказать наглого часового. Император приказывает привести к нему часового и узнает в нем Копьева.

Вместо того, чтобы понести наказание, Копьев снова вошел в милость, продолжил свой боевой путь и получил звание генерала.

Генерал Копьев сидел в крепости за злодеяние, подобного тем, о которых мы вам только что рассказали, когда появился l’ukase - указ Павла, повелевающий всем экипажам останавливаться при проезде его величества, всем, имеющим честь его встретить, выходить из экипажей и, невзирая на погоду, падать на колени - мужчинам и приседать в реверансе – женщинам. Накануне освобождения из крепости Копьев, который в силу разрешенных к нему визитов, жил там, как дома, велел купить четырех или пяток гусей, двух-трех индюков и пять-шесть уток; затем, на следующий день, распорядился посадить всю эту птицу в экипаж, и сам устроился позади нее. Копьев знал привычки Павла - поклонника прусской дисциплины - лучше своих собственных; Павел I был правильный как немец. Экс-заключенный рассчитал таким образом, что его экипаж оказался на пути экипажа Павла. При виде кареты императора, кучер Копьева остановил лошадей, и Копьев в окружении гусей, индюков и уток, которым он помог высыпать на мостовую, когда вылезал сам, бухнулся на колени.

- Что все это значит? - велел узнать император Павел, удивленный редкостным  спектаклем, внезапно представшим его глазам.

- Это генерал Копьев и его хозяйство возвращаются из крепости, - доложили ему.

- Ах, они возвращаются из крепости! Отлично, пусть возвращаются туда же, - парировал Павел.

И генерал Копьев с хозяйством вернулся в крепость. Но император не мог обходиться без Копьева, неистощимая фантазия которого его развлекала. Зато он ненавидел людей угрюмых. Он сослал знаменитого Дибича, которому тогда было только 16 лет, «потому что, - гласил указ, - его лицо было таким безобразным, что приводило солдат в уныние». Позднее Дибич стал фаворитом Александра, был ранен в сражении при Аустерлице, отличился в битвах при Эйлау и Фридлянде, в 1814 году подал совет идти на Париж, в 1828 году - во время войны с турками - совершил переход через Балканы, в честь чего получил прозвание Забалканского, стал фельдмаршалом, в 1831 году командовал  русской армией в войне с Польшей, одержал победу при Остроленке, затем был разбит поляками и, в скором времени после этого поражения, умер одной из тех неразгаданных смертей, которые предоставляют истории свободу выбора версии между самоубийством, апоплексическим ударом, холерой и отравлением.

Хотя император Павел - глава греческой церкви видел, что религиозный уклад Мальты на грани перемен из-за роспуска орденов во Франции, он самочинно сделался великим магистром ордена, занял, очень гордясь этим главенством, должность, каковая по статуту, может исполняться лишь римским апостольским католиком, но этого Павел не требовал от своей персоны, и на большинстве портретов он воспроизведен с четырехконечной звездой.

Вскоре у него появилась еще идея. Мальтийский орден был церковным орденом, поэтому он задумал служить мессу как его глава. Внимание Павла обратили на то, что священники верны завету безбрачия, но он ответил, что это было трудностью Мальтийского ордена, пока тот оставался римско-католическим, теперь же, когда стал русским, его супружество никак не может быть помехой. Затем он начал упражняться в церковном пении и заранее назначил день того небывалого торжества, когда совершил бы богослужение в двойном качестве - главы православной церкви и великого магистра Мальты. Трепетный ужас объял русское духовенство: святотатство, творимое самим императором в самой богобоязненной стране на свете, это - слишком. Наконец, архимандрит Троицы - Троице-Сергиевой лавры, знаменитый Платон, после спешных консультаций, придумал, что нужно сделать. Он срочно выехал в Санкт-Петербург и явился к Павлу, который его глубоко уважал, сказать следующее: