Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. Проза - Владимир Высоцкий

На леднике – дикая тоска, нет света, живем на морене, в камнях, все время грохот – то гроза, то лавины. Уже не страшно, а напротив, даже красиво.

Теперь проза. Я до сих пор не получил ни копейки денег: ни за роль, ни за песни. Дирекция шлет трагические телеграммы. Пока бесполезно. Сегодня я заявил, что больше работать не буду, пока не будет ставки и денег. Послали этот текст – дословно – в Одессу. Держитесь пока. Потом что-нибудь придумаем. И я скоро приеду. Теперь уже скоро. Мне тут осто… (здесь опять, как ты в Ленинграде). Целуй, лапа, детишек, я их очень люблю. Всем, кому хочешь, привет.

Почему, интересно, это из Минска не шлют постановочных? А? Безденежье, лапа, это плохо, но это временно. Скоро все будет в порядке. Целую тебя и люблю, и скоро приеду. Маму мою целуй, а свою – нет.

Володя.

25 июня 1967 года, Москва – Магадан, И. Кохановскому(Фрагменты)

Васечек! Друг мой драгоценный!

‹***› Васечек! Друзей нету! Все разбрелись по своим углам и делам. Очень часто мне бывает грустно, и некуда пойти, голову прислонить. А в непьющем состоянии и подавно. А ты, Васечек, в Магадане своем двигаешь вперед журналистику, и к тебе тоже нельзя пойти.

‹***›

Часто ловлю себя на мысли, что нету в Москве дома, куда бы хотелось пойти.

‹***› Теперь насчет песен. Не пишется, Васечек! Уж сколько раз принимался ночью – и никакого эффекта. Правда, Зоя, та, что Оза, сказала, что и в любви бывают приливы и отливы, а уж в творчестве и подавно. Так что я жду следующего прилива, а пока ограничиваюсь обещаниями, что скоро-де напишу целый новый цикл про профессии. Когда и как это будет – еще не знаю, но обещаю. Сегодня приехал один парень из Куйбышева. Я недавно ездил туда на один день петь. Пел два концерта. Очень хорошо встретили. А этот парень привез газету, и в ней написано, что я похож на Зощенко. Ну вот. Роятся всякие темы, но боюсь трогать, потому что кое-что испортил.

‹***›

Ты, Васечек, там не особенно задерживайся, бог с ней, с Колымой! Давай вертайся! Мы все с тобой обсудим и решим.

‹***›

А вообще-то я позвонить тебе хочу. Выясню у матушки твоей, Надежды Петровны, как это сделать, и звякну. Послушаем друг дружкины голоса. Чего еще тут? А?

А пока – до свидания. Жду ответа, как соловей лета.

Целую тебя трижды. Твой друг

Васечек.

‹Лето – осень 1967 года› Москва – Одесса, С. Говорухину(Фрагмент)

Славик! Ц-ц! Здравствуй!

Это все тебе передаст Дина. По-моему, это самое лучшее, что я мог придумать, хотя придумал еще кое-что и высылаю. Материал, который про прыгуна, можно вставить вместо футболиста, взяв начало про «круглых отличников». А я написал его подготовку к бою. Если неудачно – попробуйте переделать. Но мне кажется – это в его характере: он говорит одно, а делает совсем другое. И потом, здесь есть его желание доказать что-то – на этот раз Фомичу, который, видимо, очень ему досаждал.

Напиши мне, что бы ты еще хотел из материалов? Шкипера не посылаю потому, что, перечитав, увидел, что это получился просто рассказ старого моряка, и действия никакого нет. Его, как одну из жизней, можно оставить. Попытаюсь сделать что-нибудь с ним, чтобы не длинно.

В рассказе про прыгуна есть, по-моему, сермяга – можно без 2 м 40 см. Это, по-моему, повтор, хотя смотри сам.

Теперь так. Дог может быть и датский, как и написано. Но это еще ничего!

Вот некоторые сведения:

в 1941 году не было автоматов, они появились только в декабре 1941 у сибиряков под Москвой; до этого были трехлинейки образца 189… года;

в зенитных пулеметах (они могут быть 16 мм или 22 мм калибра) нет оптического прицела.

Так что, если есть автомат, он должен быть трофейным, хотя и это сомнительно. До трофеев еще 4 года войны. Но это не так страшно. У Фомича мог быть трофейный.

И у него должен быть бинокль, чтобы он видел девушку близко.

Хрен с ней, с Одессой. Пусть она подразумевается, а называть ее не надо. Но подразумевается пусть! Потому что парень больше похож на одессита. Во всех его жизнях-мечтах нужно, чтобы было ощущение, что он кому-то доказывает: матери, друзьям. А «ущербность» его, т. е. причина его невезения, просто в том, что он всегда очень спешил, хотел всего сразу, а натыкался или на равнодушие наше человеческое, или просто над ним смеялись.

9 августа 1967 года, Одесса – Юрмала, Л. Абрамовой

Люсечка, любимая моя Люсечка!

Больше, наверное, мы с тобой по отдельности не будем «отдыхать». Будем работать по отдельности, а отдыхать – нет, потому что отдыхать по отдельности плохо. Я, правда, забыл, что такое – отдыхать. И, наверное, это прекрасно. Хотя если бы поехать куда-нибудь в деревню вдвоем, может быть, и смог бы. А сейчас у меня всю дорогу день-два съемок, а потом перерыв, потом опять день, а потом опять перерыв, и вот когда перерыв – я изнываю, мотаюсь от гостиницы до студии, от Золотухина к Говорухину и злюсь, и жалею, что время уходит, а я не работаю, ничего не пишу, и скучаю по тебе. Не предполагал совсем, что буду здесь так долго торчать – думал, что буду в Измаиле, но тут на днях пришла «успокоительная телеграмма»: «Не волнуйтесь… тчк. Ваши съемки – сентябре». Я был просто в ужасе. Ведь в сентябре – театр и павильоны «Интервенции» в Ленинграде. Как быть? Дупак здесь, я ему сказал про «2-х товарищей». Он реагировал не бурно, и я малехо успокоился. Ладно! Бог с ним, а то и так голова кругом идет. А тут я продал новую песню в Одессу, на киностудию. Песню писал просто так, но режиссер услышал, обалдел, записал – и сел переписывать сценарий, который называется «Прокурор дает показания», а песня – про подводную лодку. Он написал 2 сцены новых и весь фильм предложил делать про меня. В связи с этим возникли 2–3 съемочных дня, чтобы спеть песню и сыграть облученного подводника. Я это сделаю обязательно, потому что песню очень люблю. Еще он хочет, чтобы музыка была лейтмотивом всего фильма, значит, я буду автор музыки вместе с одним композитором, который будет только оркестрировать мою мелодию. Вот! Приеду и спою тебе. Прямо как приеду, так и спою! А у Вити Турова во время этой злополучной поездки успел я чуть-чуть сняться, теперь должен лететь в Минск на 2 дня – спеть на свадьбе «А вот явились к нам они, сказали: “Здрасьте”». Спою и уеду, как спою, так сразу и уеду… А что мне еще – спел да уехал. Все эти поездки, мелкие съемки хочу закончить до 20-го числа, после чего поеду в Измаил и заставлю что-нибудь снять, чтобы было легче потом. Еще надо вспомнить себя на лошадях и познакомиться со своей новой лошадью, которая будет играть Абрека. Это лошадь, которая в сценарии. Мое утверждение проходило очень трудно. Т. е. все были за меня, а Гуревич, тот, что начальник актерского отдела на «Мосфильме», кричал, что дойдет до Сурина, а Карелов тоже кричал, что до него дойдет. Тогда Гуревич кричал, что он пойдет к Баскакову и Романову, а Карелов предложил ему ходить везде вместе. Это все по поводу моего старого питья и «Стряпухи» и Кеосаяна. Все решилось просто. Карелов поехал на дачу к больному Михаилу Ильичу Ромму, привез его и тот во всеуслышание заявил, что Высоцкий де его убеждает, после чего Гуревич мог пойти уже только в жопу, куда он и отправился незамедлительно.

Лапочка! Какой я это все это время злой, ты не можешь себе представить! Сам себя не узнаю. Ни на кого, правда, не ору особенно, но коплю внутри. Во-первых, меня затюкали киношники, которые идут вровень с планированием в общегосударственном масштабе и планируют съемки на годы и десятилетия вперед. А вот что будет в ближайшее время?! А во-вторых, здесь такая жара и духота, что Тбилиси – это холодильник марки «ЗИЛ». На море бываю редко. Там в воде – всего 200 миллионов советских людей плещутся и писают в воду, а вода похожа на рассольник с укропом.

Когда у меня жил Севочка, было еще ничего, но он уехал, и у меня живет Золотухин. Это бы еще ничего, но вдруг приехала Шацкая во второй раз. Она отказалась от Венгрии и неожиданно нагрянула. Ей кто-то по пути из аэропорта в первый ее приезд, какой-то владелец собственной «Волги», который ее подвез, врач ‹…› сказал, что в Одессе курорт и грязи, и Шацкая считает, что курорт и грязи это как раз то, что ее очистит и залечит ее многочисленные травмы, раны и болезни. Вот уже неделя, как она завалила номер своими шмотками, испортила жизнь Золотухину, потому что не разговаривают они, планы меняет по 5 раз на дню, уезжает, возвращается, ‹…› болтает чушь. Остоебенили они мне оба. Живут в номере. Я то в Куряж, то с ними, ни вымыться, ни в рукомойник помочиться. Потом, они или не разговаривают или ругаются, или наоборот и это тоже противно.

Глядя на всех встречающихся мне баб, я с ними не якшаюсь, чужаюсь их и понимаю, лапочка, всю массу твоих достоинств и горжусь, что ты моя жена. Это, Люсик, серьезно.

‹***›

Ох! Господи, прости! Выговорился.

Теперь про себя, лапочка! Хожу чуть загорелый, выгоревший и в усах. Да! Да! В своих, ненаклеенных, усах, которые взрастил на лице своем. Подбривает мне их лучший парикмахер Одессы, который снимается у нас в массовке исключительно из любви к искусству. Романов, повторяю, нет. Ни платонических, ни плотоядных. Мне очень трудно, но я терплю и настоятельно рекомендую тебе то же самое. По поводу твоего отдыха – поговорим в Москве. Я не думаю, что тебе было бы здесь лучше. Мне было бы лучше, потому что я очень соскучился и мы бы с тобой жили, а не с Шацкой и Золотухиным, но здесь жуткая духота, и я все время мотаюсь. Я, например, с громадным бы удовольствием приехал к тебе, и у меня даже роились планы, но они рухнули, разбившись о стену кинематографического планирования.