В море погасли огни - Петр Капица

— Подготовьте к печати газету и отправляйтесь в Ленинград, — тоном, не терпящим возражений, приказал он.

— А как с транспортом? — спросил я.

— У нас машин нет. Идите к контрольно-пропускному пункту — может, устроитесь на попутную.

— А если ее не будет?

— Отправляйтесь как хотите, хоть пешком, — уже раздраженно ответил Ильин. — Но завтра должны быть в Ленинграде. Ясно?

От начпо я отправился в Дом флота и неожиданно попал под артиллерийский обстрел. Один из снарядов разорвался впереди, метрах в пятнадцати от меня. От тупого удара по голове я невольно свалился на колени и ослеп.

Дотронувшись до левого глаза, я почувствовал липкую влагу. «Кровь! Неужели выбило глаз?» От одной только мысли бросило в озноб.

Прижав носовой платок к глазу, я бегом кинулся к Дому флота. Там мне оказали первую помощь.

Фельдшер, промывавший рану на лбу, сказал:

— Вам повезло. Рассечена только надбровная дуга, и то не сильно. Видно, льдом, а не осколком самого снаряда. Смотрите, такие же льдинки и в шапку вонзились.

У меня сразу отлегло на душе.

Наложив швы, фельдшер аккуратно забинтовал лоб и сказал:

— Через недельку или две заживет.

Но в голове у меня шумело и в глазу ощущалась резь.

Белая повязка и мое побледневшее лицо вызвали сочувствие у Авербуха. Он пообещал устроить меня на машину, которая утром отправляется в Ленинград за актерами Музкомедии.

8 февраля. Утро выдалось морозное. Надо было одеваться потеплей, а повязка мешала надеть и без того тесную кожаную шапку. Хорошо, что у военкома базы от времен, когда он служил в авиации, сохранился меховой шлем. Шлем растягивался как резиновый, я его легко натянул на забинтованную голову.

Забравшись в кузов полуторки, я взял один из тулупов, предназначенных для актеров, надел его поверх шинели и уселся на скамейку.

Выглянуло какое-то негреющее, стеклянное солнце. Машина покатила мимо северных казарм на торосистый и заснеженный залив. По пути то и дело мы объезжали застрявшие грузовики. Одни из них были посечены осколками снарядов, другие стояли накрененные, с провалившимися под лед то одним, то двумя колесами. Морозы, видимо, мешали вызволить их из ледяного плена.

Несмотря на то что дорога проходила по льду, она была тряской, колеса часто буксовали в снежной пыли кочующих сугробов, порождаемых поземками.

На контрольно-пропускном пункте в Горской на полуторку посадили несколько армейских командиров в валенках и в «парадных», еще не испачканных в окопах, белых полушубках.

Через час мы были у Каменного острова. Навстречу, как и в январе, тянулись вереницы санок с покойниками. Смертность в Ленинграде не уменьшилась, хотя паек увеличился.

В Пубалте я вдруг встретил Льва Успенского. Он был во флотской шинели с серебристыми нашивками интенданта.

— Откуда? — недоумевая спросил я, так как знал, в каких частях и на каких кораблях находятся ленинградские писатели-маринисты, а о нем ничего не слышал.

— Из Лебяжьего, газета «Боевой залп»! — стискивая в своей большой руке мою, ответил он. — Житель Малой земли.

«Малой землей» у нас назывался Ораниенбаумский «пятачок». Судьба занесла Льва Васильевича в места, о которых он писал с Караевым в романе «Пулковский меридиан».

— Будет второй роман? — поинтересовался я.

— Непременно, осталось только выжить.

Со Львом Успенским мне довелось работать в журнале «Костер». Он у нас заведовал очерками и отделом занимательных наук. Несмотря на гвардейский рост, Лев Васильевич строчил удивительно убористо — крохотными буковками на больших листах. Всегда был горазд на выдумку. Писал свободно, объемисто, с веселым озорством, с удивительной хваткой и знанием жизни. Такой сотрудник очень подходил пионерскому журналу. Самуил Маршак высоко ценил его и загружал непомерно. Но Успенский всегда успешно справлялся с заданиями.

Война мало изменила Льва Васильевича, разве только прибавила седины в буйной шевелюре.

Он, оказывается, в многотиражке был мастером на все руки: писал рассказы, стихи, фельетоны, исторические очерки, давал советы бойцам, был правщиком и… художником. Когда не хватало клише — на линолеуме вырезал карикатуры, и газета их печатала.

«Эх, мне бы такого сотрудника!» — завидуя редактору «Боевого залпа», подумал я.

Лев Васильевич познакомил меня с москвичом — поэтом Александром Яшиным, тоже прибывшим с Ораниенбаумского «пятачка».

Мы втроем сдали аттестаты и получили направление в гаванские казармы, где сейчас жили выздоравливающие после ранений моряки. Но мы в Гавань не пошли, путешествие по ледяным дорогам дало себя знать. Решили подождать в Доме флота, когда соберутся другие. Благо здесь можно пообедать и поужинать.

На совещании кроме флотских писателей Всеволода Вишневского, Александра Зонина, Николая Чуковского, Григория Мирошниченко, Всеволода Азарова, Александра Крона, Николая Брауна, Ильи Амурского, Ефима Добина, Анатолия Тарасенкова пришли еще Вера Инбер, Вера Кетлинская и Борис Лихарев.

Узнаем новость: Вера Кетлинская и Александр Зонин поженились. Свадьба в осажденном городе — редкий случай. Мы удивлены, но с флотской невозмутимостью поздравляем новобрачных.

Александр Зонин, хотя и сед, выглядит в новенькой флотской форме вполне женихом, а Вера заметно сдала, она сильно похудела, вокруг рта тонкие морщинки, волосы не уложены в прическу, а ноги распухли. Но по случаю совещания Кетлинская все же надела тонкие чулки и туфли на высоких каблуках. Ходить в них ей, наверное, трудно. После весьма скудного обеда она уселась погреться у железной печурки и, блаженно жмурясь, сказала:

— Люблю понежиться, когда веет теплом, есть электрический свет и досыта поела.

Поймут ли нас новые поколения? Не скажут ли, что мы были одержимыми, выжившими из ума обитателями ледяного, замерзающего города? Откуда у блокадников брались силы? Что поддерживало веру в победу?

Да, да. В лютую и голодную зиму мы собрались на деловое совещание и обсуждали, какие повести, поэмы и рассказы необходимы в первую очередь, что сохранять в записях и что в памяти. Совещание открывал не писатель фантаст, а начальник Пубалта дивизионный комиссар Лебедев, и докладывал начальник штаба Балтийского флота вице-адмирал Ралль. Мы узнали, какие корабли и как воевали и что им предстоит делать весной.

Женщин-писательниц почему-то тронула неуязвимость дедушки русского флота ледокола «Ермак», который подрывался на мине, получил тридцать две пробоины от снарядов и продолжает работать: сокрушать льды и водить за собой ночные караваны судов…

Вспомнили механиков и кочегаров, обитающих в чреве кораблей. Они гибнут, не видя боя, не имея возможности ответить снарядом на снаряд. А без них невозможна победа. Надо больше уделять им внимания.

Возник спор: до какого поколения немцы должны нести ответственность за муки советских людей и как надо судить военных преступников.

Вечером, после ужина, все собрались послушать новые стихи. Вера Инбер — маленькая, женственная, со светлыми кудряшками, в жакете с высоко поднятыми плечиками — познакомила с главами незаконченной поэмы. Негромким печальным голосом она читала о том, как пытают ленинградцев стужей, огнем и голодом. Мне понравилась главка о корочке пеклеванного хлеба, которого мы давно не видели. По мере чтения во рту накапливалась голодная слюна и я как бы ощущал тминный вкус поджаристой, хрустящей корочки.

Эту поэму Вера Михайловна собиралась назвать «Пулковский меридиан», а узнав только здесь, что под таким названием вышла книга Успенского и Караева, сказала, что подумает о новом названии.

После нее выступили с гневными стихами Борис Лихарев и Александр Яшин.

В этот вечер, наверное, икалось писателям, которые по возрасту могли бы служить в воинских частях, но поспешили покинуть осажденный город. Мы их вспоминали с презрением. Что эти беглецы напишут после войны? И как будут смотреть в глаза блокадников? Они обворовали себя, не увидев и не пережив того, что испытали блокадники.

Поздно вечером вчетвером мы пришли в Гавань. В каменном здании госпиталя для выздоравливающих моряков нам отвели небольшую палату на восемь коек. В палате тепло. Кто-то почти докрасна накалил «буржуйку». На железной печурке стоял медный флотский чайник, наполненный горячей водой.

Уборная в здании не действовала. Мыться пришлось водой из чайника. Но мы не унывали, уже привыкли к такой обстановке. Улеглись на железные койки с очень чистым, чуть ли не накрахмаленным бельем, болтали до полуночи и не заметили, как подгорели поставленные для просушки валенки Яшина.

Утрам разбудило радио. Быстро одевшись, мы захватили с собой чайник и пошли в туалетную умываться. Там светила коптилка, толкались курильщики, обсуждавшие последние известия.