Библиотека литературы США - Кэтрин Энн Портер

— У меня нервы расходились. — Роза благодарно улыбнулась ему.

Они наведались к герру Буссену. Он лежал неподвижно, прикрыв лицо рукой: похоже, снотворное начало действовать.

— Пойдем ко мне, — сказал Чарльзу Тадеуш. — У меня тоже припасен коньяк.

В комнату вошел Ганс — рана его, заклеенная свежим лейкопластырем, из-под которого выбивалась свежая же корпия, выглядела гораздо лучше. От коньяка он отказался.

— Как по-вашему, за ним не нужно приглядывать? По-вашему как? — спросил он Чарльза.

— Да нет, по-моему, не нужно, — не сразу ответил Тадеуш. — А по-вашему? — обратился он к Чарльзу.

— Мне кажется, он нас не обманывает, — сказал Чарльз.

— Вот и отлично. Выпейте и за мое здоровье, — сказал Ганс, прикрывая за собой дверь.

Узкую комнату Тадеуша загромождало пианино и небольшая немая клавиатура; Чарльз осмотрел ее, неловко перебирая клавиши рукой.

— Я упражняюсь на ней по семи часов в день, — сказал Тадеуш и, вытянув перед собой руки, повертел ими, — и ваше счастье, что на ней. Но наш окаянный убийца себя, чтоб ему, заснул, и сегодня мне больше не играть. А раз так, почему бы не надраться. — И он ткнул в наполовину опорожненную бутылку коньяку. — Вообще-то я не пью. Но если бы мне пришлось пожить здесь подольше, я бы запил.

— На меня здешняя обстановка тоже действует угнетающе, сам не знаю почему. По сравнению с настоящими бедняками, а мне их случалось видеть и здесь, и дома, даже герр Буссен чуть ли не богач. А по сравнению хотя бы с самостоятельными людьми я, наверное, чуть ли не нищий. Но я никогда не считал себя бедняком и не боялся бедности. Мне всегда казалось: если мне по-настоящему, позарез захочется разбогатеть, я сумею разбогатеть. Но здесь… не знаю, как и объяснить… здесь все живут так скученно, так озабоченно и ни о чем, кроме денег, не думают.

— Не забывайте, что они проиграли войну, — сказал Тадеуш. Он пробежал пальцами по немой клавиатуре, и ее клавиши размеренно, деревянно защелкали. — А это, если хотите знать, дурно отражается на характере нации. Но я им не сочувствую, ничуть. А что касается скученности, им далеко до поляков. Эти пузатые уроды… — Он закинул ногу за ногу и принялся терзать хохолок на макушке. — Побывали бы они в нашей шкуре, тогда поняли бы, что такое настоящий голод.

— Здесь далеко не все уроды, — сказал Чарльз, — вот уж нет.

— О’кей. — Тадеуш не стал спорить, прикрыл глаза.

А Чарльз думал: что я должен на это сказать? Выступить с пламенной защитой поляков? Или обругать немцев? Но на самом деле он думал вовсе не об этом, а о своем пальто на теплой подкладке — прикидывал, достаточно ли оно приличное, чтобы предложить его герру Буссену, и как к этому подступиться. Уместно ли просто постучать ему в дверь и сказать: «Мне это пальто не нужно» или (нет, нет, так нельзя): «Если вы оставили пальто дома, почему бы вам пока не поносить мое?» Неужели никак нельзя сделать это по-человечески? Он рассказал о своих затруднениях Тадеушу и попросил его совета.

— Да что вы! — сказал Тадеуш. — Ни в коем случае. Он человек гордый, он придет в ярость. И потом, — Тадеуш покачал ногой, — не забывайте, что нельзя отнимать ничьих страданий, ведь чаще всего человек обрекает себя на них, преследуя какие-то свои цели, — откуда нам знать? Мы нередко жалеем людей совершенно не за то. А они, да будет вам известно, не нуждаются в нашей жалости и не хотят ее. Бедняга Буссен, теперь уже с полным правом говорим мы, и наше будущее представляется нам куда более завидным и надежным. В жизни есть вещи похуже холода и голода. Вам это никогда не приходило в голову? Знаете ли вы Буссена, его чувства, его замыслы? Так вот вам мой совет: пока не узнаете, не вмешивайтесь в его жизнь.

— Если бы мы сегодня не вмешались, он уже отдал бы богу душу, — сказал Чарльз.

— И все равно, не исключено, что мы совершили ошибку, — не смутился Тадеуш. — А впрочем, поживем — увидим. Разумеется, если б можно было дать ему деньги или еду так, чтобы он не знал, почему мы это делаем, тогда другое дело. Но это невозможно. Если после всего того, что сегодня случилось, вы возьмете и предложите ему свое пальто, на что вы можете рассчитывать? Он разве что не швырнет его вам в лицо. Многие, наверное, были бы не прочь принять милостыню, если бы не опасались заслужить презрение благодетеля. Одолжения можно принимать только от близких друзей и оказывать их можно тоже только им же. Иначе из этого не выйдет ничего хорошего. — Тадеуш вскочил, забегал по комнате, накренясь вперед и буравя Чарльза взглядом.

— Не посетуйте, дружище, но я должен сказать, что у вас, американцев, весьма причудливые понятия. С какой стати такая щедрость? Какая вам в этом корысть, на что вы рассчитываете?

— Я не преследую никакой корысти и рассчитываю лишиться пальто. Но пальто мне не нужно, — сказал он. — И что касается меня, я ставлю тут точку.

— Вы кипите благородным негодованием, — сказал Тадеуш. Он остановился около Чарльза, улыбнулся. — Не сердитесь на меня, слышите, я говорю совсем как американец, правда? Вы сможете гордиться тем, что вам ничего не стоит отдать пальто, а тут есть своя корысть. Герр Буссен не будет мерзнуть, позволит чужому человеку облагодетельствовать себя, и не исключено, что благодаря этому ничего в жизни не достигнет. Постарайтесь понять. Я разбираюсь в этих делах лучше вас. Если мне случится приехать в Америку, я прислушаюсь к вашим советам относительно ваших соотечественников.

— Не думаю, чтобы американцы так уж отличались от других людей, — сказал Чарльз.

— Поверьте мне, — сказал Тадеуш, — вы для нас все равно что инопланетяне. Не предлагайте пальто герру Буссену. Он вас возненавидит.

— Как хотите, а я не могу в это поверить, — сказал Чарльз.

— Если вы выступаете в роли благодетеля, — сказал Тадеуш, — будьте готовы к тому, что вас возненавидят. С вашего позволения, я расскажу вам одну историю. Моему знакомому, очень богатому человеку, захотелось помочь молодым музыкантам, и он назначил им стипендии, и немалые. Но первым делом он отправился к своему поверенному и поставил условие: дар должен исходить от неизвестного, имя дарителя нельзя открыть ни при каких обстоятельствах. Поверенный сказал, что это вполне можно устроить, почему бы нет, только такая таинственность связана с лишними хлопотами, а зачем они его клиенту? И этот мудрец так ответил ему: «Я человек суеверный и не хочу, чтобы они знали, кого им проклинать».

— Господи, спаси и помилуй, — непритворно ужаснулся Чарльз.

— Вот именно, что спаси и помилуй, — вежливо согласился Тадеуш.

И Чарльз, оставив пальто в шкафу, понес герру Буссену молоко и апельсины. У его постели уже сидел Ганс — он уговаривал герра Буссена доесть суп.

Больной согласился и съел несколько ложек супа с таким видом, словно глотает горькую микстуру. А Тадеуш говорил верно, подумал Чарльз, герру Буссену еда не идет впрок; ему было ясно, что герр Буссен чувствует, как мало-помалу нарастает долг, отдать который он никогда не сможет. Чарльзу — он стоял в изножье кровати — вдруг представилась прелюбопытная картина: герр Буссен, объект их благодеяний, оленем мчится по заснеженным просторам, а за ним в бешеной погоне несутся Ганс, Тадеуш и Роза — хотят, пусть даже взяв за горло, сбить с ног, с тем чтобы принудить принять от них помощь, утешение. В ушах Чарльза звучал басовитый угрюмый лай отцовых красно-пегих гончих.

Роза принесла кофе на подносе, одну его сторону занимала ничем не примечательная металлическая шкатулка черного лака. Роза не стала наливать кофе, а сложила руки на столе и, понизив голос, сказала:

— Я думаю, сегодняшний день был нелегким для всех. Но я была резка с герром Буссеном, и поэтому у меня особенно тяжко на душе. Я извинилась перед ним, и он ответил… он ответил мне по-доброму. Но я знаю, что вы, иностранец, родом из богатой страны…

— Спору нет, страна богатая, — сказал Чарльз, — но богачей в ней не так много.

— …не в состоянии понять. — Роза отмела его возражения, даже не потрудившись к ним прислушаться. — Я хочу кое-что вам показать, вдруг вы хоть отчасти уясните себе, что с нами произошло. К нам отовсюду съезжаются иноземцы, им некуда девать деньги…

— Я же говорил вам, ко мне это не относится, я не богат, — отнекивался Чарльз, хоть и понимал, что это бесполезно.

В ее устремленном на него взгляде читалось едва ли не презрение: ну зачем лгать, ей-то лучше известно. Он из тех американских богачей, которые притворяются бедняками, хуже нет таких.

— Им некуда девать деньги, — повысив голос, продолжала она гневно, — и они смотрят на нас свысока, потому что мы озабочены тем, как нам жить дальше. Вы презираете нас, потому что мы разорены, а почему, позвольте вас спросить, мы разорились? Да потому, что ваша страна в войну отреклась от нас, вы должны были прийти нам на помощь, а не пришли. — Она понизила голос, говорила горько, спокойно.