У нас в саду жулики (сборник) - Анатолий Михайлов

И когда все ее короеды выкатываются из подвала и, мелькая, точно под микроскопом, на своих трехколесных велосипедах, наполняют, напоминая вороний грай, оглушительным гвалтом весь пейзаж, то, в сочетании с клубками шерсти и спицами на коленях сидящих на лавочках лифтерш в домашних шлепанцах и почему-то в мужских пиджаках, создается впечатление, что вот они – настоящие хозяева жизни.

Но когда к лавочкам приближаются мама с папой и под недобрый прищур на миг прекративших разговоры и, как по команде, повернувших свои головы рукодельниц тут же переходят на английский, они напоминают пробирающихся через резервацию аборигенов заморских колонизаторов.

Тетя Гюльнара с подозрением нас разглядывает и, прислонив метлу к обшарпанным кирпичам, берет в руки скребок.

Харула

Я возвращаюсь домой и жую булочку с марципаном. На перемене я ее утаил от Лисы. И вдруг замечаю двигающегося мне навстречу Харулу. Харула сын тети Гюльнары и дяди Миши.

Из нашей подворотни Харула раньше всех вышел в люди и, так и не осилив первый класс, ушел в «щипачи», и если всю нашу команду построить по росту в шеренгу, то по соседству с Петушком займет в ней предпоследнее место; но, несмотря на это, пользуется уважением у товарищей, и, когда на заднем дворе поставили «на хора» Вальку Храброву, то, опередив Бабона, был даже приглашен вне очереди.

Бабушка Лиза говорит, что когда мы были в эвакуации, то я напоминал румяный пирожок. И все очень волновались, как бы меня, чего доброго, не съели. Я думал, что понарошку, но оказалось, на полном серьезе: по словам бабушки Лизы, в 42-м году на окраине Кургана орудовала банда народных мстителей. И в помощь голодающему тылу выпуск таких пирожков был поставлен на конвейер.

Сейчас Харула вытащит из кармана нож и, сверкнув наточенным лезвием, приступит к изготовлению полуфабриката. Ну, все. Уже протягивает руку…

И тут он мне вдруг улыбается совсем как взрослый дядя и произносит фразу, которая до сих пор стоит у меня в ушах.

– Е… твою мать… – с какой-то задумчивой укоризной, как будто стыдясь своей правоты, застенчиво роняет Харула и поднимает подернутые вековой печалью раскосые глаза, – дай порубать!

Родной

Я обратил внимание: когда «банкует» Котлета, то, если бьешь на все, даже когда у тебя туз, в результате все равно перебор.

Берешь, например, картинку и потом играешь втемную. А у Котлеты, допустим, «шиш». Шиш – это значит 16. Потом открываешь, а у тебя после дамы – десятка.

И Сема доволен – зря, что ли, он пригласил меня к себе в Казарменный переулок. «Заделаю, – думает, – Киноверу козу». Но я пришел вместе с Родным.

В отличие от Бабона или Двор Иваныча, Родной никогда никого не обыскивает. И если вынесет гирю, то всем дает повыжимать. Гиря весит два пуда, и я могу ее поднять только до колена. И то двумя руками. А он ее выжимает одной и целых восемь раз. А когда Бабон сломал велосипед, то Родной починил мне цепь. Я приехал тогда с дачи и всем давал покататься. Сел в электричку и с Казанского вокзала прикатил. А всем сказал, что доехал от самой Малаховки.

А Сема этого не ожидал и взял себе в помощники всю свою кодлу. И все – сплошные Бабоны, а у Котлеты на груди товарищ Сталин.

И когда очередь дошла до Родного, то ему пришла десятка, и он решил тоже ударить на все. И Котлета, как и со мной, проделал тот же самый фокус. Сначала дал короля, а потом подсунул туза. Но с Родным такой номер не прошел.

Левой рукой Родной схватил Котлету двумя пальцами за «шнобель» и, поводив, чтобы, сука, запомнил, туда-сюда, оттянул его потом правой зажатыми в руке картами.

И ни один Бабон даже не посмел пикнуть, а Котлета, опустив морду, придвинул весь свой банк Родному.

И когда шли обратно, Родной меня даже угостил пломбиром.

Вне конкурса

У нас во дворе, за исключением меня и Родного, все дерутся камнями. Но каждому разрешается драться по-своему.

Например, Колька Лахтиков бьет не то чтобы не сильно, а только по ногам. Обычно какой-нибудь доской. Не так уж, конечно, больно. Но все равно неприятно. Как саданет – и потом остается синяк.

Зато у Петушка почерк совсем другой. С камушком в руке Петушок идет на сближение. Царапнет – и смотрит: что же будет дальше? Как пощекочет хворостиной. Но никто ему в ответ даже не сопротивляется: маленьких обижать некрасиво.

А вот Анисиму для понта сначала разрешается замахнуться и, скособочив оскалом рыло, почти что попасть. Но в последний момент все-таки промахнуться. И чтобы камень прошел в каком-нибудь сантиметре от ботинка.

Ну, а Харула без всяких выкрутасов нацеливается прямо в голову. И все сразу же с уважением понимают, что Харула «психованный».

А выступающий вне конкурса Бабон просто наваливается и с какой-то даже ленцой начинает ворчливо обыскивать.

Исанка

1

Семьдесят лет тому назад, затосковав «Над вечным покоем», в этот «тенистый уголок» приезжал «надышаться Москвою» Исаак Левитан. А теперь, спустившись с чердака, мы сидим здесь на траве и, вписавшись в кусты шиповника, раздаем по кругу карты. Колоду тасует сам Белаха, и его присутствие придает нашей компании романтический ореол.

– Смотри, – вдруг поворачивается ко мне Анисим, и, оторвавшись от бубнового короля, я замечаю наших сердечных дам. В окружении подружек они щебечут в увитой плющом беседке.

2

Ускользнув от Бабона, я порхаю без рук на велике, и нам навстречу улыбаются наши царицы.

Анисим останавливает Лену и приглашает ее на моем велике покатать. На Чистых прудах зимой Лена катается на коньках с Валеркой Морозом. В нашем классе Валерка лучше всех играет в баскетбол.

Лена садится на раму, и, ухватившись за руль, Анисим закидывает ногу. А я стою и молча смотрю на Таню. Таня похожа на артистку Аллу Ларионову.

Недавно ее показывали по телевизору в «Анне на шее». Перед отъездом в лагерь Таня мне подарила свою фотокарточку, и я ее теперь ношу в нагрудном кармане.

Анисим тормозит и ссаживает свою даму на асфальт. А я все смотрю на Таню и продолжаю молчать.

Таня смотрит на велосипед и ждет.

Я говорю:

– Ну, садись… – и Таня садится на багажник.

Я нажимаю, стоя, на педали и, разогнавшись, вдруг сажусь на Танины пальцы. Вцепившись в седло, она их не успела убрать… И, как ошпаренный, я чуть не врезаюсь в машину.

3

Когда весной Виталик загораживал пустые места книгами из второго ряда, то на одном из корешков мне приглянулась фамилия Вересаев. Как будто свиристит. И я прочитал у Вересаева «Исанку». Там в рассказе на даче гроза, и молодой человек расстегивает у своей возлюбленной лифчик.

Анисим мне говорит:

– Давай почитаем Ленке…

Я говорю:

– Давай!

И пока Дуняша ушла за сметаной, Анисим уже набирает номер.

Лена говорит:

– Але…

Но вместо того чтобы читать про лифчик, Анисим втягивает голову в плечи и, прикрыв ладонью рот, вдруг начинает хохотать…

Лена повторяет:

– Але… – и еще раз, – але…

Но Анисим все никак не может успокоиться.

Я говорю:

– Давай, лучше я… – и выхватываю у Анисима трубку…

Но покамест мы кочевряжились, в трубке уже короткие гудки…

4

А когда папа прилетел из Тегерана, то пожмотничал и зажал (рассказывает) свой паек одному доходяге. Поменял на шерстяной отрез какому-то энкавэдэшнику. И потом, вспоминает, очень пожалел: этот доходяга, папа и не знал, оказался писатель Вересаев. А в пайке, помимо американской тушенки, был еще и бельгийский шоколад.

И папа опять улетел в Тегеран, а через год, когда все праздновали День Победы, Вересаев дошел уже совсем и, не выдержав истощения, умер.

Приличные дети

К нам на дачу приехал Сема, и папа, как только Сему увидел, то сразу же укатил свой велосипед в сарай и повесил на дверь сарая замок.

Я Семе говорю:

– Не бзди. Поедешь на багажнике.

Или будем с ним кататься по очереди. Сначала я до моста через Ольховку. Потом от моста до тропинки Сема. Потом по тропинке до водокачки снова я и от водокачки вниз мимо болота опять Сема. И так до самого озера. И покамест один едет, другой в это время догоняет. А когда переезжать на ту сторону, то под железной дорогой туннель и по туннелю не едешь, а ведешь велосипед за руль. А попробовать проскочить не слезая, то в темноте можно загреметь в канаву. К туннелю Ольховка сужается до ручья, и вдоль канавы бетонная с трещиной плита. Вдобавок еще и качается.

А когда вышли на свет, Сема вдруг наступил на педаль и, оттолкнувшись, уже было завис над седлом, но, вцепившись в багажник, я его все-таки сзади прищучил. И мы с ним чуть не подрались: когда ведешь за руль – считается или не считается, что катаешься? И решили по справедливости. Что считается. А то вообще не дам ему кататься. Чей велосипед – мой или его? И после такой справедливости Сема даже пнул тапочкой в шину колеса.

– Ну, ты, – прищурился, – Киновер, и потрох…

Сема, когда на меня злится, то сразу же вспоминает, что я Киновер. В классе я уже давно Михайлов, но Сема этого признавать не желает.