Родительский день - Виктор Точинов

Вставать не хотелось, но он встал, медленно, с трудом — сначала на колени, потом на ноги. Вернее, на одну ногу. Успел увидеть расправу с третьим, последним, запоздавшим трупом: Трофим, утробно хекнув, чуть присел, и принял на вилы прущую вперед — казалось, неудержимо и неостановимо — тушу; тут же вторые вилы, и третьи, — с боков, кто-то сзади рубанул по поджилкам — и вот уже мертвец на земле, и уже почти не виден из-за сгрудившихся спин, и те же звуки — деловитые, уверенные. И тот же страшный, булькающий крик мертвеца… Лихо… Одного — лихо. Двух уже труднее, сам только что слышал, — с хрипом-матом, но можно… А если много?

Он смотрел, но пятился к крыльцу. Ковылял. Потом повернулся, но не шагнул даже на нижнюю ступеньку. Потому что встретился взглядом с Рябцевым. Тот стоял наверху. Опущенный стволами вниз обрез двустволки тускло отливал вороненой сталью.

— Вот, значит, как, — сказал Рябцев неприятным голосом.

И перевел взгляд с Кирилла на орудие, стиснутое в его руке. На плотницкий топорик, на игрушку, брошенную отцом сыну. Скривил губы, как будто хотел сказать: отдай, не твое… Но не сказал. Медленно, словно смертельно уставший, заскрипел ступенями вниз. Кивнул на дверь:

— Ты не ходи туда. Незачем. Нет ее уже… И смотреть уже не на что. И прощаться не с кем.

Там, внутри, лишь мертвецы, понял Кирилл. Почти все, восставшие сегодня из болота. Затихшие, неопасные, утолившие голод. Он знал, кем утолившие. Не знал лишь, как теперь ему…

— Н-но… я… — начал было он и осекся. Так что, все отменяется? Кто здесь главнее — дьявол или Рябцев?

Тут же сзади подскочил Лихоедов, потянул из стиснутых пальцев топорик, приговаривая:

— Так это… давай сюда, пошто он теперь-то, свои, чай, все кругом… А так пускай сходит, Петьша, пускай, большой уж парняха, привыкать пора…

Кирилл не сопротивлялся, обмотанная черной лентой рукоять выскользнула из потной ладони. Значит, он свой … Не испугался, выдержал испытание, и теперь — свой … Он доживет до рассвета, и он узнает всё… И, наверное, поймет, что здешняя жизнь — правильная, не в деньге дело, просто правильная и настоящая, раз выбирают ее такие люди, как дьявол и Рябцев…

— Извини, парень, — сказал Рябцев, спустившись. Сказал с легким, но вполне искренним сожалением. — Я тебе зла не желал, да и теперь не желаю. Но так уж карта легла, что всем лучше будет…

Рябцев еще продолжал говорить прежним ровным тоном, а обрез уже взметнулся вверх, уставившись на Кирилла бездонными зрачками стволов, тот вскинул руку ладонью вперед, инстинктивным защитным жестом, и хотел завопить «Не нада-а-а-а!!! За что???!!!», но из глотки вырвалось невнятное: «ни… за…», и в черной глубине дула расцвела ослепительная вспышка, и выплеснулась наружу перемешанным со свинцом огненным смерчем, и этот смерч подхватил Кирилла и унес далеко-далеко, к самому краю земли, к бездонной черной яме, и Кирилл падал в нее очень долго…

— Так что ж теперь… — Трофим Лихоедов разочарованно всплеснул руками над рухнувшим телом. — Так ведь сговорено всё ж был<О>, Петьша! Как, сталбыть, в избу зайдет, так окна-двери подпираем, — да и петуха! Куда ж я теперь его, без полголовы-то? А так бы в машину обоих пихнули — дескать, вмазались в столб на дороге, али в дерево, да и погорели, выбраться не успевши… Ну помучился б малёха, помираючи, — зато б всему обществу польза…

Он в сердцах пнул собственноручно изготовленную конструкцию — приколоченный к бревну щит из толстых неструганных досок.

— А я вот думаю: может, часом, и ты мертвец, Троша? — медленно сказал Рябцев. — С болота вылез, жижу смыл, рассвет перемучился как-то… Так и ходишь с тех пор, а живых вместо себя в землю норовишь…

Он задумчиво посмотрел на обрез, потом на Трофима, потом снова на обрез.

Лихоедов попятился. Знал: не тронет. С воего , какой ни есть, не тронет — а все одно не по себе стало… Шебутной мужик Петьша Рябцев, вечно жисть по-новому переделать норовит, да и другим кой-кому мозг<И> замутил… То вот, значит, музыкой болото окружать надумал, чтоб орала на всю округу, мертвяков обратно гнала… А деньга на ту музыку откудова? Болото, оно ж хоть и глыбкое, а без ума черпать — поздно-рано дно покажет… Али деды глупей нас были? Не-е-е, Петьша, умней были они, пусть и жили, институтов не кончаючи… Как раскумекали, что к чему, чем за деньгу платить надобно — так и сели тихо, не куролесили, мошной по городам не трясли, к чужим не совались и чужих не пускали… А нонче ему, Петьше, значит, «свежую кровь» подмешать засвербело, вы-рож-да-ем-ся, дескать, — а самого-то, небось, папашка со своей единокровной сестрой заделал, а как еще, коли с полуторадесяти семейств Загривье нонешнее, послевоенное начиналось, — да тока три мужика с войны на все те семейства и уцелели; не полнородная сеструха, да и ладно, — и ничё, не выродился Петьша, институтов накончал… Вот она ж, свежая кровушка твоя, — тута вот, на травке лежит, с мозгами наружу, и дерьма штаны полные. Не нужн<О> нам таких свежих кровей, нам как дедам бы, в родительский день до рассвету дожить, — да и ладно…

Рябцев ничего больше не сказал, сунул за пояс обрез, медленно пошагал к калитке. Без него закончат, не маленькие. Справятся…

— Так что, мужички? — обратился Трофим к остальным. — Давайте-ка, с богом… А то задует ветерок по утряни, искров на деревню нанесет… Стащите этого в избу, да и запалим…

…Рябцев шел по Загривью: плечи расправлены, походка пружинистая — но чувствовал себя старым, разбитым, ни на что не пригодным… И думал, что нынешний родительский день для него последний. Всё, укатали сивку здешние горки…

Он лишь не знал, КАК все произойдет.

Наберется ли он духу, перетаскает ли на болото все центнеры тротила, что скопил за два десятка лет, и вывезет ли на плотике на середину круглого озерца, — притягивающего, как магнитом, молнии июньских гроз…

Или все же не решится, просто зайдет в один вечер в сарай, клацнет зубами по дулу обреза — точь-в-точь как отец тридцать лет назад, когда сплошал, и двух семей не стало… Ба-бах! — живите сами, как знаете…

Возле серо-кирпичного здания магазина Рябцев вдруг понял, что не перезарядил обрез. Да уж, укатали, укатали… Расслабился, стареет, видать… Не мешкая, вставил патроны.

И то ли от мысли, что мог вполне сейчас — считай, безоружный — на последыша напороться, то ли просто от того, что у самых дверей лавки остановился, вспомнил: Матвей Левашов, первый электрик послевоенный, вообще лишь с хлебным ножом на работу ходил — с длинным, острым… Так и отработал-то всего-ничего: ножик, он только против живых хорош, а обрез для всякого сгодится.