Моя карма - Валерий Георгиевич Анишкин

пострадавших во время войны, город и восстанавливался быстро. Но для нас, мальчишек, которых больше занимали свои заботы, это шло параллельно, было событием текущим, и мы не замечали разительных перемен, которые происходили так, как замечали и принимали их взрослые. О кипящей по восстановлению работе мы судили лишь по тому, что где-то что-то взрывали, например, остов Покровской церкви и Покровский храм, который стоял рядом с церковью. Такое зрелище мы пропустить не могли и срывались с уроков, чтобы своими глазами увидеть, как от взрывов рушатся вековые стены храма. Или по тому, что мать плакала, жалуясь отцу, что на неё не хватило рукавиц, когда отрабатывали норму на расчистке завалов, и показывала стёртые до крови ладони.

Но город менялся и всё больше утверждался как промышленный с приоритетом машиностроения и приборостроения. А вокруг сталепрокатного завода вырос целый район, не уступающий иному районному центру. Это время позже назовут «золотым веком» промышленности.

Город менялся. Менялись и мы. Время отмеряло свои секунды, минуты, часы и годы — мы взрослели, определялись в жизни, и она нас тасовала и раскидывала кого куда.

Кто-то считает, что самое прекрасное из всего — это жить там, где родился и вырос. А кто-то говорит, что главное не то, где ты живёшь, а кто с тобой живёт рядом. Всё правда, как и то, что место, где ты родился — это просто антураж, если там уже нет друзей твоего детства, тех, кто был неотъемлемой его частью. И ностальгия по родному краю, улице, дому, где прошло детство, остаётся с нами до конца жизни, потому что невозможно вернуть ту прекрасную пору, которая издалека прошедших лет похожа на сказку.

Город изменился, но оставил мою Советскую улицу в её первозданном состоянии: козы по-прежнему щиплют траву на пригорках, дорога частично поросла травой, потому что до сих пор редкая машина повернёт на улицу; и фонарный столб как стоял десять лет назад у прокурорского дома, так и стоит себе, разве что чуть покосился. И синагога стоит, правда назначение её теперь готовить молодых ремесленников слесарного и токарного дела, но не в этом суть, она всё равно стоит; и молельный дом баптистов тоже никуда не делся, а на улице по-прежнему живут и евреи, и татары, и армяне, и русские. Только это теперь другие люди, и из детства моего остался один татарин Алекпер…

Ключ, как и раньше, лежал под дверью нашей кладовой в общем коридоре. Я вошёл, оставил у порога чемодан, сбросил на пол рюкзак и прошёлся по комнатам небольшой, но уютной квартиры, открыл окно, которое выходило в палисадник, и некоторое время стоял, любуясь густыми кустами недавно отцвётшей сирени, потом присел на диван и сидел в блаженстве, вдыхая забытый воздух своего детства и отрочества. И мне было грустною…

Я бродил по городу, узнавая и не узнавая знакомые места. Ленинская улица — наш Бродвей — не опустела и оставалась многолюдной, но вместо нас её занимали другие, успевшие подрасти девочки и мальчики. У главного входа в горсад появились пропилеи в виде колоннад по обеим сторонам с баллюстрадой. Перед домом, где теперь жила моя матушка с отчимом, на месте засыпанного оврага появился сквер с красивым названием Тургеневский бережок; на месте слияния рек Орлик и Ока установили памятную стелу в честь 400-летия города, которая видна была из окон дома.

— В сквере скоро установят памятник Тургеневу, — сказал отчим Константин Петрович, когда я поделился впечатлениями от своей пешей экскурсии.

Мы сидели, как и тогда, когда я приезжал на побывку из Ленинграда, а потом из района, где учительствовал, за большим столом, накрытым стараниями матушки с праздничным изыском, и меня потчевали вкусной домашней едой. Мы выпили по рюмочке водки, а потом ели окрошку, как всегда густую и обильно заправленную сметаной; котлеты, которые мне показались несравненно лучше пельменей, до оскомины надоевших мне в Омске; ели целую отварную картошку и селёдочку с колечками лука, политую пахучим подсолнечным маслом. Венцом стола стал фирменный матушкин торт «Наполеон», который мы запивали чаем, хотя и из электрического, но самовара.

После обеда расслабленно сидели с отчимом на диване и вели неспешный разговор, в то время как матушка убирала со стола и уносила тарелки и приборы на кухню, прислушиваясь и изредка принимая участие в нашей беседе.

— Теперь куда, в школу? — спросил Константин Петрович.

— Не знаю, — честно ответил я. — В школу не хочу.

— Как так? — удивился Константин Петрович.

— Некомфортно мне в этой профессии. Наверно, нет у меня для этого призвания… Не моё это.

— Как это!? — Константин Петровича явно не ожидал такого поворота и у него от удивления чуть приподнялись брови. — Столько лет преподавал и — нате вам.

— Бывает и такое. Не я первый, не я последний, — изрёк я.

— И куда же ты хочешь?

— Может быть, переводчиком, — я пожал плечами, и, видя недоумение в глазах Константина Петровича, поспешил поделиться планами: — За лето хочу подготовить к изданию книгу. У меня набрался за эти годы, по-моему, неплохой материал: около тридцати рассказов и повесть.

— Это молодец! — похвалил Константин Петрович. — Это хорошо.

— А чем же тебе школа-то не нравится? Благородная уважаемая профессия, — мать остановилась на полдороге на кухню с тарелками в руках.

— Может быть, профессия и благородная, да только там тоже своих подводных камней хватает.

Я вспомнил даму из гороно и наш с ней нелицеприятный разговор.

— Ты, сынок, подумай. У нас учителя и врачи в особом почёте, — мать казалась расстроенной.

— Как тебе Омск? — чуть помолчав, спросил Константин Петрович. Он благоразумно не стал развивать тему моего отношения к учительству в школе, понимая, что этот разговор сейчас не имеет смысла.

— Город интересный, многонациональный. Кроме русских живут и чуваши, и казахи, и татары, немцы, украинцы — говорят, около ста национальностей… Когда я прочитал в энциклопедии, что в Омской области — 4230 рек и несколько тысяч озёр, с трудом поверил, но там убедился, что так и есть.

— Да, велика Россия! — с удовлетворением произнёс Константин Петрович, и гордость чувствовалась в его тоне.

«Это от присущего функционерам пафосного патриотизма, или он действительно проникся?», — подумал я, и невольно усмехнулся, потому что отчим занимал не последнюю должность в областном партийном аппарате.

— Интересно, что название Омска идёт от реки Омь, хотя, когда мы говорим об Омске, то, прежде всего, имеем ввиду Иртыш, и это Омь, которую омичи называют Омкой, впадает в Иртыш, и он, а не Омь является более значимой водной артерией.

— Ничего удивительного, ведь устье Оми