Ключ Сары - Татьяна де Росней

Каждую пятницу в гости ко мне с букетом алых роз неизменно заглядывал Эдуард. Он усаживался в мягкое кресло рядом с кроватью и снова и снова просил меня описать ту встречу и разговор, который состоялся у меня с Уильямом в Лукке. При этом он качал головой и вздыхал. Снова и снова он повторял, что ему следовало предвидеть реакцию Уильяма. И как могло случиться, что ни он, ни я даже не подумали о том, что Уильям может ничего не знать и что Сара могла ни словом ни обмолвиться ему о своем прошлом?

— Может быть, нам все-таки стоит позвонить ему? — с надеждой обращался он ко мне. — Может быть, мне самому позвонить ему и постараться все объяснить? — Но потом он смотрел на меня и бормотал: — Нет, конечно, я не могу так поступить. Это было бы верхом глупости с моей стороны.

Я поинтересовалась у врача, нельзя ли устроить что-то вроде небольшой вечеринки, при условии, что я не буду вставать с дивана в гостиной. Доктор разрешила, но взяла с меня обещание, что я останусь в горизонтальном положении и не стану поднимать тяжести. И вот однажды вечером, в самом конце лета, приехали Гаспар и Николя Дюфэры, чтобы познакомиться с Эдуардом. На встрече присутствовала и Натали Дюфэр. А еще я пригласила Гийома. Вечер получился трогательным и незабываемым. Троих пожилых мужчин связывали воспоминания о светловолосой маленькой девочке с бирюзовыми глазами. Я смотрела, как они склонялись над старыми фотографиями Сары и письмами. Гаспар и Николя расспрашивали нас об Уильяме, а Натали молча слушала, помогая Зое готовить напитки и закуски.

Николя, несколько более молодая версия Гаспара, с таким же круглым лицом и легкими, тонкими белыми волосами, рассказывал о своих отношениях с Сарой. Он вспоминал, как поддразнивал ее, не в силах выносить ее молчание, которое причиняло ему физическую боль, и как радовался любой ее реакции, будь то просто пожатие плечами, оскорбление или пинок. Радовался, потому что пусть на мгновение, но она отказывалась от своей страшной тайны, от своего уединения. Он рассказал нам о том, как она первый раз искупалась в море, в Трувиле, в начале пятидесятых. Она с невероятным изумлением смотрела на океан, а потом вскинула руки, завизжала от восторга и на своих худеньких, костлявых, слабеньких ножках побежала к воде и окунулась в прохладные синие волны. А они с братом последовали за ней, оглашая воздух дикими воплями, очарованные зрелищем этой новой, незнакомой им Сары, которую они никогда не видели.

— Она была просто красавицей, — вспоминал Николя, — она была потрясающе красивой восемнадцатилетней девушкой, в которой кипела жизнь и внутренняя энергия, и в тот день я впервые ощутил, что в ней живет счастье и что для нее еще не все потеряно. Что в ней еще не умерла надежда.

А через два года, подумала я, она навсегда исчезла из жизни Дюфэров, забрав с собой в Америку свое тайное прошлое. А еще через двадцать лет она погибла. Интересно, какими они были для нее, эти двадцать лет жизни в Америке? Замужество, рождение сына. Была ли она счастлива в Роксбери? Я понимала, что только Уильям знал ответ на эти вопросы. Только Уильям мог рассказать нам об этом. Я встретилась взглядом с Эдуардом и готова была поклясться, что и он думает о том же.

Я услышала скрежет ключа в замке, и на пороге появился мой супруг, загорелый, красивый, пахнущий дорогим одеколоном «Habit Rouge», улыбающийся, здоровающийся со всеми за руку. И на память мне невольно пришли строки из песенки Кэрли Саймона, которые, как заявила Чарла, напоминают ей о Бертране: «Ты пришла на вечеринку так, как будто поднималась на яхту…»

___

Из-за моей беременности Бертран решил отложить наш переезд в квартиру на рю де Сантонь. В странной новой жизни, к которой я до сих пор не привыкла, его физическое, дружеское присутствие и помощь ощущались на каждом шагу, но душой я его не чувствовала. Его не было со мной. Он мотался по стране больше обычного, возвращался домой поздно, уходил ни свет ни заря. Мы по-прежнему делили с ним постель, но это уже не было супружеское ложе. Между нами выросла Берлинская стена.

Зоя же, напротив, спокойно отнеслась к происходящему. Она часто заводила речь о ребенке, о том, как много он для нее значит, и о том, что она ему очень рада. Когда родители гостили в Париже, она с удовольствием ходила с моей матерью по магазинам, и, попав в «Бонпуант», невероятно дорогой и эксклюзивный бутик детской одежды на Университетской улице, они просто обезумели от восторга.

Большинство окружающих меня людей реагировали точно так же, как моя дочь, мои родители и сестра, или как мои родственники со стороны мужа и Mamé: перспектива появления на свет ребенка их несказанно волновала и радовала. Даже Джошуа, чье презрительное отношение к детям и больничным листам по уходу за ними вошло в поговорку, и тот выказал некоторый интерес.

— Я и не подозревал, что в преклонном возрасте у людей тоже рождаются дети, — ехидно заметил он.

Никто и словом не обмолвился о том двусмысленном положении, в котором оказался наш брак. Такое впечатление, что никто ничего не замечал. Неужели все они втайне надеялись, что Бертран сменит гнев на милость после рождения ребенка? Что он примет малыша с распростертыми объятиями?

Я понимала, что мы с Бертраном замкнулись каждый в своей скорлупе, предпочитая молчание живому общению. Мы оба ждали момента, когда ребенок придет в этот мир. И тогда будет видно. Тогда каждому из нас придется сделать первый шаг. И каждый из нас должен будет принять одно-единственное решение.

Однажды утром я почувствовала, как глубоко во мне зашевелился наш малыш. Он брыкался и толкал меня, я была совершенно уверена в этом, хотя некоторые мамаши ошибочно принимают за это образование газов. Мне страстно хотелось, чтобы мой ребенок наконец увидел свет и я могла взять его на руки. Мне ненавистно было это состояние летаргии и бесконечного ожидания. Я чувствовала себя в ловушке. Мне хотелось приблизить наступление зимы, начало следующего года, а с ним и рождение ребенка.

Я всей душой ненавидела затянувшееся лето, уходящую жару, растянувшиеся до бесконечности минуты, падавшие в вечность с неторопливостью пылинок, танцующих в лучах солнца. Я ненавидела слово, которым французы обозначали начало сентября, возобновление занятий в школе и новое начало после летних каникул: la rentree, то есть «возвращение», которое звучало повсюду — на радио, телевидении, на страницах газет и журналов. Я ненавидела людей, которые интересовались, как мы назовем ребенка. Амниоцентез, пункция плодного пузыря, позволила установить его пол, но я не желала, чтобы мне об этом говорили. Пока еще у малыша не было имени. Что отнюдь не означало, что я не была к этому готова.

Я вычеркивала каждый прошедший день в календаре. Сентябрь сменился октябрем. Живот у меня округлился. Мне разрешили вставать, и теперь я могла приходить в офис на работу, встречать Зою из школы, ходить в кино с Изабеллой и встречаться с Гийомом в «Селекте» за обедом.

Но хотя дни и обрели некоторый смысл и значение, пустота и боль во мне не проходили.

Уильям Рейнсферд. Его лицо. Его глаза. Выражение его лица, когда он смотрел на маленькую девочку с желтой звездой на груди. «Господи…» Его голос, когда он произнес это слово.

Интересно, как он живет сейчас? Неужели он просто стер из памяти нашу встречу, после того как, уходя, повернулся спиной ко мне и Зое? Неужели, переступив порог дома, он все забыл?

Или все было по-другому? Быть может, жизнь его превратилась в ад, потому что он не мог забыть моих слов, потому что они изменили все его существование? Мать превратилась для него в незнакомку. Оказывается, у нее было прошлое, о котором он даже не подозревал.

Думала я и о том, сказал ли он что-нибудь жене и детям. Рассказывал ли он им о беременной американке, которая вдруг появилась в Лукке в сопровождении дочери, показала ему фотографию и заявила, что его мать была еврейкой, что во время войны она попала в облаву? Рассказал ли он им что-нибудь о том, что ей пришлось пережить, о том, как она страдала, как потеряла младшего брата и родителей, о которых они никогда не слышали?

Может быть, он занялся поисками информации о «Вель д'Ив», читал статьи и книги о том, что произошло в июле сорок второго года в самом сердце Парижа.

Может быть, ночами он лежал без сна в своей постели и думал о матери, о ее прошлом, о том, что было правдой, а что осталось тайной — недосказанной, погруженной во тьму.

___

Ремонт в квартире на рю де Сантонь был почти закончен. Бертран устроил все так, чтобы мы с Зоей переехали туда сразу же после рождения ребенка, в феврале. Квартира выглядела совсем по-другому, она стала красивой и элегантной. Сотрудники мужа постарались на славу. Она больше не несла на себе отпечаток личности и вкусов Mamé и, как мне представлялось, уже ничем даже отдаленно не походила на квартиру, в которой некогда жила Сара.