Том 5. Земная радуга. Воспоминания - Надежда Тэффи

– Как же быть?

– Как-нибудь будем. Пуганая ворона на кусты дует. Надо найти, кому дать. Для чего же они карантин выдумали? Нужно только разыскать какого-нибудь еврея, так он нам дорогу покажет.

Гуськин ушел.

– Знаете, господа, нужно попробовать поговорить с солдатом, – надумала я. – Оленушка, начнем говорить между собой по-немецки, чтобы расположить его в свою пользу. Хорошо?

– Я совсем немецкий забыла! – говорит Оленушка. – Помню кое-что из грамматики.

– Ничего, валяйте из грамматики, только с чувством.

– Аусгеноммен зинд: бинден, финден, клинген, – начала Оленушка, – гелинген, ринген…

– Веселее, Оленушка, оживленнее!..

– Нах, ауф, хинтер, небен, ин, штеен, мит дем аккузатив, – улыбаясь, щебетала Оленушка.

– Мит, hqx, нехст, небст, – отвечаю я, утвердительно кивая головой. – Смотрите – солдат начинает шевелиться. Валяйте скорее еще!

– Аусгеноммен зинд: бинден, банд, гебунден. Дринген, дранг…

– Цу, аус…

Солдат смотрел на нас с тусклым любопытством.

– Ну вот, патриотическая жилка у него, очевидно, завибрировала. Как же быть дальше?

– Может быть, спеть дуэтом «Дас вар ин Шенеберг»?

– Петь, пожалуй, неудобно. Куда это уставился наш солдат? Смотрит на мой чемодан.

Я подхожу к нему. Ага! На моем старом чемодане наклейка «Берлин». Вот он куда смотрит. Ну, теперь возьму его голыми руками.

– Берлин! Чудесный город, – говорю я по-немецки. – Вы бывали в Берлине?

Нет, он в Берлине не был.

– Ах, когда все это кончится, непременно поезжайте. Ах, ах! Прекрасный город. Ресторан Кемпинского… магазин Вертхейма, пиво, колбаса, красота…

Ах, ах, ах!

Немец улыбается, патриотическая жилка пляшет вовсю.

– А вы были в Берлине?

– Ну, еще бы! Вот доказательство – мой чемодан. Берлин, ах, ах!

Ну, однако, пора к делу.

– Да, это было хорошее время – до войны.

А теперь так трудно. Вот стоим здесь под дождем и не знаем, как быть. Мы, конечно, были в карантине, но недолго, потому что мы ужасно здоровые.

Нас и отпустили. Только свидетельство мы не догадались взять. Как быть?

Солдат вдруг сделал каменное лицо, повернулся в профиль и, не глядя на меня, сказал:

– Лейтенант Швенн.

И еще раз повторил потише, но очень внушительно:

– Лейтенант Швенн.

Потом сразу повернулся и отошел. Победа! Бегу искать Гуськина. Фонари мигают – мелькает по ним суетливая тень. Конечно, это Гуськин.

– Гуськин! Гуськин! Солдат сказал: «Лейтенант Швенн». Понимаете?

– Хо! Мне уже десять человек сказали «Швенн». Он там, у начальника. Надо ждать.

Я вернулась к своим.

Солдатский патриотизм так разыгрался, что, по-видимому, и успокоиться не мог.

– Лейтенант Швенн! – повторил солдат, не глядя на нас. – Нун? Лейтенант Швенн.

Тогда я догадалась и сказала:

– Шон! Уже!

Он шевельнул бровями и ухом и успокоился.

Подошел Гуськин.

– Ну, что?

– Такие пустяки! Так дешево, что прямо стыд!

Что-о? Только нужно все-таки, чтобы вы сами пошли поговорить с начальником. Попросите, чтобы дал пропуск. Он все равно даст, но нужно, чтобы вы попросили.

Пошли к начальнику. Что ему сказать – сами не знали.

Начальник – немецкий офицер – сидел за столом. Вокруг – свита, украинская офицерская молодежь.

– Чего же вы так торопитесь? – спрашивала свита. – Посидите себе у нашем городу.

– Мы очень торопимся. У нас послезавтра в Киеве концерт, мы непременно должны быть к сроку на месте.

Кое-кто из офицеров знал наши имена. Улыбались, смущались, шутили.

– Вот вы вместо того, чтобы задерживать нас, лучше сами берите разрешение и приезжайте на наш концерт в Киев, – сказал Аверченко. – Мы вас всех приглашаем. Приезжайте непременно.

Молодежь заволновалась.

– Концерт? И вы участвуете? Ах, если бы только было можно!

– Карантин? Какой там карантин, – бессвязно лепетал Гуськин. – Это же русские писатели! Они так здоровы, что не дай бог. Слышали вы, чтобы русский писатель хворал? Фа! Вы посмотрите на русского писателя!

Он с гордостью выставил Аверченко и даже обдернул на нем пальто.

– Похож он на больного? Так я вам скажу: нет.

И через три дня, послезавтра, у них концерт. Такой концерт, что я бы сам валом валил на такой концерт. Событие в анналах истории. А если нужно карантин, так мы его потом поищем в Киеве. Ей-богу. Найдем и посидим себе немножечко. Отчего нам не посидеть? Что-о?

– Попросите же за нас вашего немца, – сказала я офицерам.

Те пощелкали каблуками, пошептались, подсунули немцу какие-то бумажки. Тут выступил Гуськин.

– Главное дело, не забудьте сказать, что я прежде всех сидел в карантине, – внушительно сказал он мне. – Еще вздумают меня тут задерживать! Я свою мамашу уже пять месяцев не видал.

И, повернувшись к изумленным офицерам, заявил официальным тоном:

– Я нахожусь уже пять месяцев вне матери.

И вот мы снова в вагоне.

В Гомеле добрые души советовали нам проехать до Киева на пароходе: «Будете проезжать мимо острова, где засела какая-то банда. Банда все пароходы обстреливает из пулемета».

Прогулка, очевидно, очень уютная. Но мы все-таки решили ехать по железной дороге.

Вагон приличный, первого класса, но публики немного и публика странная – все какие-то мужики в сермягах. Сидят, молчат, шевелят бровями. Бородач с золотым зубом на мужика совсем не похож. На нем грязный тулуп, но пухлые руки, холеные, с вплывшим в четвертый палец обручальным кольцом.

Странный народ. Смотрят, положим, не злобно. Когда ехали в классном вагоне из Москвы, публика смотрела на нас зверски: интеллигенты подозревали в нас чекистов, плебс – тех, продолжающих пить кровушку.

Ну вот, скоро и Киев.

Гуськин развлекает нас мирной беседой.

– Я в Киеве познакомлю вас с моим приятелем, – говорит он Оленушке. – Очень милый молодой человек, глубоко интеллигентный. Лотос.

– Что?!

– Лотос.

– Индус? – с благоговением спрашивает Оленушка, и я вижу в глазах ее мелькнувшую мечту о йогах, о посаженной яблоне и плодах ее.

– Ну-у! Зачем так мрачно? Коммивояжер, – отвечает обиженный за приятеля Гуськин. – Лотос коммивояжер. Оптические стекла. Аристократической семьи. Дядя имел аптечный склад в Бердянске. Думает жениться.

– А вы, Гуськин, не женаты?

– Нет.

– Отчего?

– У меня слишком высокие требования от девушки.

– Какие же требования?

– Во-первых, дебелость.

Гуськин опустил глаза. Помолчал и прибавил:

– И все ж таки приданое.

С ударением на «и».

– А скажите, Гуськин, как вас зовут? А то неловко, что мы все зовем вас по фамилии.

Гуськин смущенно усмехнулся.

– Имя? Так вы же станете смеяться.

– Ну, господь с вами. Почему мы будем смеяться?

– Ей-богу, будете смеяться. Я не скажу.

– Ну, Гуськин, милый, честное слово, не будем! Ну, скажите!

– Не настаивайте, Оленушка, – шепчу я. – Может быть, оно как-нибудь на наш слух неприлично звучит.

– Ну, пустяки, скажите, Гуськин, как вас зовут?

Гуськин покраснел и развел руками.

– Меня зовут… извините – это же прямо анекдот! Александр Николаевич! Вот.

Мы действительно ожидали чего угодно, но не этого.

– Гуськин! Гуськин! Уби-и-ил!

Гуськин хохочет громче всех и утирает глаза тряпичным комочком неизъяснимого цвета. Вероятно, в более шикарные времена это было носовым платком…

Чем ближе к Киеву, тем оживленнее станции.

На вокзалах буфеты. По платформам ходят жующие люди с масляными губами и лоснящимися щеками. Выражение лиц изумленно-довольное.

На стенах афиши, свидетельствующие о потребности населения в культурных развлечениях. Читаю: «Грандиозный аттракцион собак. По системе знаменитейшего Дурова», «Труппа лилипутов», «Артистка Александрийского театра с полным местным репертуаром».

Гуськин сказал:

– Здесь-таки буквально жизнь бьет ключом по голове. Какие афиши! Ловко составлены. Что-о?

Я бы сам на такую программу валом валил!

Всюду немецкие полицейские, чисто вымытые, крепко вытертые, туго набитые украинским салом и хлебом.

Нас еще два раза пересаживают. Совсем уж непонятно почему.

На одной из больших станций на платформе в толпе ожидающих стоят Аверченко, Гуськин, актриса с собачкой – все как на подбор высокого роста. Вдруг подбегает к ним запыхавшийся субъект – котелок на затылке, распахнутое пальто вздулось кривым парусом, глаза блуждают.

– Извините, мене вопрос – вы не лилипуты?

– Нет, – скромно отвечает Аверченко.

Кривой парус несет субъекта дальше.

Гуськин даже не удивился.

– Вероятно, ожидается труппа и запоздала приездом. Чего же вы смеетесь? Это же часто бывает, что труппа опаздывает. Что-о?