Родом из ВДВ - Валентин Бадрак

– Да ладно, Леш, пусть испытает судьбу, тебе жалко, что ли? – ответил Игорь и с лукавым прищуром поглядел в лицо товарищу в тот момент, когда тот бросал ему очередную грязную кастрюлю. От пара лицо Алексея изрядно раскраснелось, на нем читались озабоченность и досада, а то и злость на Утюга. Лоб под взъерошенной челкой пересекла глубокая борозда, но не было ясно, то ли он возмущен уходом Осиповича, то ли тайно завидует его беспечно аморальному решению. Работая, Игорю было забавно наблюдать за товарищем, но мысли его жили отдельно от резвых рук.

– Да мне наплевать глубоко на его поступки! Главное, чтобы он себе хорошо делал не за наш счет!

Алексей вдруг на миг приостановился и с некрасивой гримасой передразнил Осиповича:

– Парни, выручайте, уже невмоготу мне. Сейчас схожу к «маслорезке», покалякаю, может, что выйдет. Потом отработаю по полной. – Алексей вздохнул, подумал о чем-то, принял свой нормальный облик. – И он хочет сказать, что так товарищи поступают?! Объявил и сбежал! А мы его отпускали?!

«Что-то его не на шутку будоражит, – подумал Игорь, от которого не ускользнула широкая амплитуда жестикуляции Алексея. – Ох, задело!»

– Чего ты мучаешься? Ты ж сам говорил, что тебя на «бабу не тянет» в условиях всего этого. – Игорь обвел глазами вспотевшие грязью стены мойки, словно напоминая, где они. – Или завидуешь?!

– Да чему там завидовать?! – Алексей в сердцах хлюпнул кастрюлю в бак, и несколько горячих жирных капель брызнули ему на дерматиновый фартук и руки. Но он не замечал брызг. – Просто тошно от этого! Нельзя опускаться до уровня животного. Это все равно, что вот эти помои жрать!

И Алексей после произнесенных слов сделал многозначительный жест ладонями вдоль шеи от себя, показывая, как его тошнит от сексуальных намерений Осиповича. «Маслорезкой» была некая пышнотелая Ната с прыщавым лбом, оттопыренным под белым халатом, чудовищно раскормленным задом, полными, весьма чувственными пунцовыми губами. За девицей, как это обычно бывает, числилась душещипательная история о неудавшейся любви с «непорядочным» курсантом и сумрачный шлейф дурной славы, как от всякой легкой добычи для телесных услад. Игорь вспомнил, как комично, скабрезно и диковато топорщились под халатом с неприлично глубоким декольте ее гигантские прелести, как томно глядели по сторонам ее большие, довольно выразительные, хотя и совершенно глупые, коровьи глаза. И ему стало противно от мысли, что можно прикоснуться к ней в поцелуе или, не дай бог, для еще какой-нибудь, щекочущей нервы, цели. Плотные шары ее вполне еще упругих грудей, как и источаемый от нее самой запах хлеба с маслом, казались Игорю вызовом его восприятию женственности, которое – он вполне понимал это – являлось инфантильным. Саму комнату, где налитая соком Ната мясистой рукой, вооруженной спартанским тесаком, с виртуозностью безжалостно кромсала масло, Игорь всегда обходил, словно там располагалось логово нечисти. Но эта титулованная красавица была единственной дамой в ночной курсантской столовой, а может быть, в этот момент и во всей ночной крепости с высокими серыми стенами. И конечно, этот прискорбный факт кое-что значил для изголодавшейся по женским ласкам части обездоленного и ущемленного сообщества в погонах. Вероятно, Алексей думал о том же, потому что проговорил вдруг почти с ненавистью:

– А ты видел ее лоснящиеся губы?!

Игорь поморщился, как будто Алексей спросил, видел ли он эту молодую женщину в непристойной позе. Он стал быстрее тереть ворсистой тряпкой по кастрюлям. Некоторое время они хранили молчание, но мысли все равно возвращались к походу Осиповича.

– А у тебя уже… это было? – спросил Игорь осторожно.

– Ну, было, но не с такими же… Мы такие вечера закатывали… О-го-го! – Алексей многозначительно поднял глаза вверх, как если бы хотел взглянуть на небо сквозь разводы на потолке. – «Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя…» Знаешь загадку: «Висит груша, нельзя скушать»? Так вот отгадка там другая…

– Какая?

– Классная телка… Такая, знаешь, и развратница, и подруга…

– Так таких не бывает. Они или так, или так…

– Вот то-то и оно… Потому и загадка такая. «Висит груша» – в воображении, значит. А «нельзя скушать», потому что нет таких в природе.

В голосе Алексея зазвучали нотки обреченности, как будто ничего веселого в жизни уже не может случиться. Как будто им осталось теперь вперемешку с боевой подготовкой лишь болтать у вонючего помойного бака о заветном да обжигать руки в горячей воде с разъедающей кожу пастой для мытья посуды.

– Ты вот как себе жену будешь выбирать, чтобы с ней было кувыркаться классно или чтобы была верная, преданная подруга?

Глаза Алексея вспыхнули пытливым блеском, но в них Игорь видел и провокационные искорки, ощущал вероломную подсечку сознанию. Игорь не раздумывал с ответом, он знал его по пестрой кинокартине семейной жизни своих родителей:

– Я задам только один вопрос: поедешь со мной к черту на кулички, к месту службы? Если да, то моя жена…

Алексей нахмурился и посерьезнел:

– А мне надо, что моя жена была мне подругой во всем, чтобы я мог советоваться с ней, обсудить любую тему, чтобы не было вообще ничего такого, о чем бы мы не могли разговаривать. И чтобы очень сильно любили друг друга…

От Алексея исходил такой жар убежденности, захлестывали такие неведомые Игорю эмоции, подсвечивая изнутри, что было ясно: высказываемые мысли – не просто результат умствования. Игорь нутром понимал, что Алексей говорит правильно, но его суждения все же были далеко оторваны от его, Игоря, жизни, казались ему нереальными и оттого недостижимыми. Планка желаний у Алексея во всем находилась где-то выше и в стороне от его личной планки, и потому Игорь считал, что путь Алексея слишком фантастичен и граничит с глупым, ребячливым заговариванием самого себя. А раз так, то нет смысла об этом думать… И все же Игорю было интересно слушать своего земляка, с которым он уже успел основательно подружиться. Ему казалось, что товарищ слишком мало приспособлен к армии, а порой он и вовсе удивлялся, зачем этот человек пришел в военное училище со своим абсолютно иным, несвойственным военным, способом мышления. На некоторое время Игорь углубился в свои размышления.

Вдруг на пороге замаячила развязная фигура Осиповича. По его довольной физиономии, по походке вразвалку, с которой он ввалился в мойку, по плотоядному причмокиванию и сытому, рассеянному взгляду они тотчас поняли, что предприятие удалось. Тем не менее, они разом вскрикнули: «Ну что?!» Вместо ответа охальник делано зашевелил губами под приплюснутым носом, продвинулся еще на шаг, оперся локтем о край железного шкафа для посуды и не без артистизма и напускной мечтательности уставился в потолок:

– Что, слоны, месим парашу? Быку ем?

Теперь уже манера Осиповича рассеяла последние сомнения.

– Слышь, Утюг, хватит кривляться! Ну что она там? – почти заорал Алексей. Игорь приоткрыл рот от любопытства.

– Ну что-что?! Баба как баба, все при ней. – Осипович, продолжая ухмыляться, начал сообщать звероподобные подробности похода за разрядкой. Игорю от сальных нюансов этих плотских отношений стало не по себе, внезапно возникло тошнотворное ощущение, что они втроем сидят в выгребной яме и толкуют о пользе белых жирных червей. Такие отношения между мужчиной и женщиной казались ему противоположным любви полюсом, вечной мерзлотой, куда его не тянуло, несмотря на зреющую в глубинах его естества искорку сугубо физического, телесного желания. В нем росла волна не то чтобы возмущения или неприязни, но какой-то иррациональной брезгливости к сослуживцу. Игорь смотрел на Осиповича, как смотрят на струпья прокаженного, а Ната представлялась ему просто громадной и противной язвой. «Фу, как же все это грязно! Как же Осипович уродлив! Как же надо хотеть чьего-то тела, чтобы соблазниться на такое паскудство?!» Игорь заметил, как по мере рассказа хмурился и озадаченный Алексей, который наконец взорвался:

– Слушай, Утюг, ну ты и животное! У тебя ж девушка в Москве, которая ждет тебя.

– Может, и ждет, конечно, – нехотя согласился Осипович, – но, может, и не ждет. Мало, что ли, таких случаев было. Дождется, тогда будем говорить. А сейчас природа требует свое. Сегодня, сейчас! Разве вам понять, мечтатели, бля, звездочеты… Ладно, – завершил он разговор, который в самом деле становился тягостным, – я пошел в зал собирать посуду.

Действительно, к тому времени они успели освободить тележку от кастрюль, и теперь Осипович должен был притащить гору керамических тарелок, с которыми обходиться уже надо было нежнее, чем с неприхотливыми кастрюлями, на которых после скоростной мойки оставалось немало вмятин.

Они довольно долго работали молча, и каждый обдумывал происшедшее. Игорь явно не понимал и не мог принять жизненные принципы Осиповича, хотя беглое и пошлое описание зоологического совокупления оставило в восприятии Игоря свои туманные видения, которые – хотя он не признался бы в этом даже самому себе – перешли в наступление и начинали завладевать воображением. Порой ему казалось, что он тоже готов поддаться соблазну и вступить в мимолетную связь с любой женщиной, пусть даже падшей и потерянной, лишь бы один раз вкусить всю сладость недоступного плода. Но уже в другой момент он ругал себя за слабину и твердил, что принципы в жизни важнее всего. Он вспомнил, как несколько недель тому назад был в наряде по роте и, натирая краники в умывальнике до умопомрачительного блеска, слышал ночной разговор двух только что вернувшихся из увольнения сержантов – коротконогого богатыря Кандыря и дылды Качана. Оба Павла бахвалились друг перед другом, но коротышка явно переигрывал. Кандырь был ростом не более метра шестидесяти, правда, силищей обладал поистине неимоверной. Командир отделения второго взвода любил забавляться двухпудовой гирей, с которой обращался, как футболист с мячом. Но когда один из курсантов вздумал прилепить ему двусмысленное прозвище Котыгорошек, кряжистый непримиримый Паша взбеленился, схватил молодого детину за грудки и за ремень и молниеносным броском отправил его на второй ярус кровати. Грозное предупреждение было оценено по достоинству, и больше никто не вешал ярлыки на непредсказуемо взрывного человека, которой обладал уникальной способностью заводиться за секунду. Но, как казалось Игорю, физическая сила не до конца компенсировала комплекс Кандыря, и он в борьбе с инфантильностью все время искал всяческих доказательств своей полноценности. Теперь же в разговоре он нарочитым полукриком возбужденного дикаря с гордостью сообщал гиганту Качану: «О-о, мы сегодня Люську, ну, помнишь, козу крашеную с Дашков, прямо в Сучьем парке оттрахали!» На последнем слове сержант Кандырь сделал особенное ударение, примитивно, по-бычьи фыркнул, причмокнул от недавнего удовольствия и многозначительно заглянул в глаза своему замкомзвода. Очевидно, упомянутая легкомысленная особа была знакома обоим, потому что Качан не стал расспрашивать, зато решил подразнить самолюбие Кандыря, которого в роте все считали отпетым мужланом и туговатым на ум. «И тебе, юродивому, дала?!» – усомнился сержант с нескрываемой, немного шутливой ироний, после которой затрясся большим рыхловатым телом от смеха. «Сам ты юродивый, – сделал Паша обиженную мину, – спросишь у Головина». Совсем не понимая подвоха, он для доказательства пустился в кошмарное сладострастие воспоминаний, свойственное впечатлительным, застрявшим на одной функции самцам. Игорь оказался невольным слушателем откровенного, пересыпанного руганью рассказа, со смакованием едких, западающих в память подробностей о сексуальных похождениях. Он хотел было уйти, чтобы не слушать, но потом решил остаться – не столько из интереса, сколько из принципа. Ведь он имел конкретную работу, которую обязан был выполнить, невзирая на помехи. Так пусть, если хотят поговорить, идут ко всем чертям. Так, по крайней мере, он себе объяснил, почему не ушел. Паша Кандырь, видно, уловил этот нюанс, потому что во время рассказа пару раз дружески подмигивал Игорю; тот же силился, как мог, оставаться невозмутимым. Союзник в лице курсанта был особенно важен Кандырю, тем более что великан несколько раз отмахивался, как будто протестуя против пошлого рассказа, явно ему неприятного. Но он сам выступил зачинщиком разговора, поэтому выбора у него не оставалось. И когда сутяжный акт все-таки был описан в самом уничижительном, сальном тоне, с похабными подробностями, когда Игорь как наяву увидел перед глазами обнаженные, тускло освещаемые луной участки распахнутого тела, корчащегося от сладострастных ощущений, когда услышал громкое хлопанье ладони по ляжке или ягодице, его опять заполонили противоречивые ощущения. Он чурался грязи, описанное скотство отношений вызывало в нем беспредельное отвращение, но в то же время какая-то роковая сила переворачивала его внутренности, вызывая смутное, сладковато-приторное вожделение, беснование пробуждаемой плоти. В Сучьем парке, практически примыкавшем к одной из стен училища, по словам Кандыря, всегда можно было встретить пару-другую похотливых шлюх. Игорь ни разу не был там, старательно обходя парк, словно то был омут или минное поле. Но в какой-то миг ему вдруг захотелось кого-то, совсем абстрактную девушку, чтобы обладать ею без запаха, без словесной прелюдии, вообще без души… Он сокрушался, что все эти гиблые, дрянные мысли возникают у него из-за того, что никогда еще ему не довелось любить. Если бы у него была девушка, его возлюбленная, то неважно, сколько и где ему пришлось бы ожидать встречи с нею. А потому в поступке Глеба Осиповича присутствовала для него неприемлемая скверна, несмываемая порча, безнадежная червоточина. Но у Игоря не было девушки, не было незабываемых встреч под луной, которые хотелось бы вспоминать в подробностях, не было щемящей любви. Была лишь мучительная, убийственная тоска по неиспытанному чувству, изредка по ночам до училища – сказочные миражи и волшебные галлюцинации, смешанные с ощущением несказанности, потери чего-то важного, что он не должен был иметь, не имел права потерять. И потому его мысли порой зависали между неиспытанной любовью и неутоленным зовом плоти. И он не мог разобраться, что для него важнее в отдельно взятый момент, что вызывает мятеж в сознании. Но все сомнения и колебания, как штормовая волна, смыло училище, все, даже незадачливые видения, растворилось в пелене новой, навязанной со всех сторон мотивации. Все уничтожило… Осталась только грязная желтая пена на еще не высохшем песке, как бывает в месте, откуда схлынула волна. Лишь когда Осипович молча закатил в мойку очередную телегу с посудой, а затем опять исчез в проеме двери, Игорь, словно очнувшийся от дурмана, тихо спросил Алексея: