Маяк на Дельфиньем (сборник) - Владимир Осинский

Тайна осталась нераскрытой. Академики по сей день беспомощно разводят руками при упоминании о странном феномене.

Лишь Роза, преданная подруга сапожника, с большим опозданием узнав, в чем состоит «загадка века», крайне удивилась:

— Какая такая загадка?! Просто мой Арт в этот заказ всю душу вложил… При чем тут, извиняюсь за выражение, феномен?

Антинаучность подобного утверждения самоочевидна.

А Гео сумел-таки отблагодарить Мастера, заодно доказав, что в массе выдающихся достоинств космолетчиков не последнее место принадлежит проницательности. Еще тогда, прощаясь с Артом, уходя от него в новых ботинках, он безошибочно угадал в застенчивом вздохе невысказанную заветную мечту.

Гео добился разрешения начальства и однажды захватил сапожника с собою в космическое пространство. Правда, только до Луны и обратно, но Арт все равно был счастлив.

СЛИШКОМ МНОГО ВООБРАЖЕНИЯ

История была пришпорена, история понеслась вскачь, звеня золотыми подковами по черепам дураков.

Раз в неделю редактор вечерней газеты задерживался после рабочего дня, чтобы, по собственному выражению, «перетряхнуть ящики». Обычно он выбирал субботу, когда работает лишь дежурная бригада сотрудников, ответственных за выпуск номера, большинство комнат пустует, из официальных источников приходит минимум обязательных к оперативному опубликованию материалов, меньше беспокоит или совсем не вспоминает начальство.

Оставшись один в просторном кабинете, он, как всегда, недружелюбно поглядел на тот телефонный аппарат, по которому могли звонить исключительно люди, наделенные правом приказывать, советовать или, по крайней мере, «просить»; мимолетно насладившись сознанием пусть временной, зато почти полной защищенности от требовательного специфического звонка-тявканья и всего, что за ним стояло, с привычным отвращением закурил, ненадолго расслабился в кресле — худой, длинный, печальный… Ему было за шестьдесят, жена давно ушла от него, сын с семьей жил отдельно, и, постоянно на людях, но в сущности одинокий, он с покорным страхом думал о пенсии; работа была единственным, что ощутимо связывало с жизнью, позволяло не сомневаться в своей нужности ей. А в близости черного дня он был уверен: вон их сколько молодых, цепких, непоколебимо убежденных, что уж они-то сделают настоящую газету!

В памяти враждебным призраком всплыл списочек вероятных преемников.

Редактор молодежной газеты — сорокапятилетний, непозволительно для такой должности состарившийся; некое ответственное лицо, обеспокоенное, по достоверным данным, шаткостью своего нынешнего положения, — для пего назначение в «Вечерку» было бы оптимальным вариантом, отступлением с наименьшими потерями, не грозящим особым уроном престижу и, значит, позволяющим надеяться на новый взлет в будущем; наконец, чиновник среднего пошиба… Последний никогда никакого отношения к журналистике не имел, зато обладал неистощимым потенциалом «пробивной» энергии, нужными связями, а также счастливой уверенностью, что справится с любым делом. О таких сказано: пошли его директором совхоза — охотно пойдет, если совхоз крупный; предложи место руководителя НИИ — не задумываясь ответит согласием; и главным хирургом района, при своем незаконченном образовании учителя истории, поедет ничтоже сумняшеся… И ему, между прочим, предложат, и он согласится, и просидит на должности не один год — известно, как это бывает.

С неудовольствием обнаружив, что мозг, отринув предоставленную возможность отдохнуть от безотрадной действительности, упрямо возвращается в русло невеселых мыслей, редактор смял в пепельнице окурок и приступил наконец к «перетряхиванию».

За неделю накапливалось много дел, требовавших его непосредственного вмешательства. Отделы, естественным образом фильтруя непрерывно поступавший в редакцию бумажный поток, были ограничены в выполнении этой роли, и причина заключалась не в количестве писем, заявлений, рукописей, жалоб, а в характере некоторой их части. Миф о всемогуществе газеты — Геракла, способного расчистить любые Авгиевы конюшни, магией печатного слова освободить действительность от многочисленных и многообразных проявлений несправедливости, неустроенности, нелепости, недомыслия, откровенного зла и безобразия, — прочно укоренился в общественном сознании. Наивный — и за то глубоко симпатичный редактору — читатель присылал почтой или, для верности, приносил письма, в которых взывал к Справедливости широчайшего диапазона калибров. От непонятного ему, читателю, «упорства, с каковым начальник нашего ЖЭУ не желает шестой год уже ликвидировать огромную лужу, образующуюся каждый раз после дождя, в результате чего жильцам, в том числе пенсионного возраста, приходится становиться акробатами, чтобы попасть домой, не вымокнув насквозь…» до простодушного на взгляд и такого по сути колючего — в руки не возьмешь — письмишка-вопроса: «А почему, собственно, у нас называется «выборы», если кандидат всего один? Как, дорогая редакция, объясните, пожалуйста, можно из единственно наличествующего что-либо выбрать?..»

К счастью, обращения подобного рода были редки и всегда анонимны. Пожелай он остаться до конца честным перед собой, пришлось бы проследить и объяснить читателю органическую взаимосвязанность обоих явлений. Вот взять бы однажды, да и выдать на первой полосе, вместо передовицы, этакую невероятную статью исповедь свою, гражданский, человеческий манифест, воплощенное в честную хлесткую публицистику жизненное кредо, крик наболевшей души!.. Редактор покосился на тявкающий телефон, скомкал в широкой ладони пустую коробку из-под сигарет, распечатал новую. Вспомнив — в обычных магазинах таких не купишь, ощутил нечто вроде изжоги.

Одинокий усталый человек, летним вечером в субботу засидевшийся в кабинете, отработал в прессе без малого сорок лет, пройдя, что называется, огонь, воду и медные трубы… Нет, привычно внес он саркастическую поправку, начинать следует с труб, и не медных — серебряных, со звонкоголосых фанфар… Да, я прошел множество ступенек — как это? — вверх по лестнице, ведущей вниз. Или наоборот? Из учетчика писем, когда-то, тысячу лет назад, принятого на полставки и невыразимо оттого счастливого, «вырос» в хозяина престижного кресла. Пожалуй, только коллегам-газетчикам, причем, увы, далеко не всем, большинство мне завидует, открыты подлинные вехи и сущность пройденного, понятен итог. Мы начинали с непритворного энтузиазма, с потребности вплести свой голос в каждодневный гимн «светлому и радостному сегодняшнему дню и еще более прекрасному грядущему»…Прозрев, долгие годы мучительно заставляли себя верить в нужность, общественную полезность того, что пропагандировали в своей писанине. И — пришли к сегодняшней опустошенности… Рассеянно перебирая на столе бумаги, редактор споткнулся взглядом об угловатый почерк. Он прочитал: