Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время - Эрих Соловьев

Советуя князьям карать купцов-фернхэндлеров за их лихоимства, Лютер сомневается, однако, что его пожелание будет исполнено: слишком тесно переплелись их интересы, слишком схожими сделались вожделения и нравы. «Исполняется пророчество Исайи, — восклицает Лютер, — князья твои стали сообщниками воров. Ибо они вешают воров, укравших гульден или полгульдена, и действуют заодно с теми, которые грабят весь мир…» Дело, доходит до того, что князья и купцы сплавляются друг с другом «как свинец и медь», и уж близко время, когда «не останется более ни князей, ни купцов».

Еще горше, еще драматичнее тема взаимозависимости и порочного взаимоуподобления господствующих немецких сословий звучит в лютеровской критике ростовщичества.

Ростовщик — эта, как говорил К. Маркс, «старомодная форма капиталиста»[55], существовавшая задолго до возникновения самого буржуазного способа производства, — превратился в XV–XVI веках в одну из основных хозяйственных фигур и воплотил в себе все мрачные стороны «маммонизма» — меркантильного разложения феодального экономического порядка. Лютер понимал, что ростовщичество крепнет и расширяется на почве массовых бедствий, которые создало помещичье ограбление Германии; «услуга», которую заимодавец оказывает нуждающемуся, скрывает под собой грубую эксплуатацию нужды. Реформатор сравнивал ростовщика с мифическим чудовищем Какусом, которое задом тащит быков в пещеру, чтобы следы их создавали впечатление, будто они выпущены оттуда.

Лютер (это было высоко оценено Марксом) подметил, что существенным элементом ростовщической жажды наживы является такая типичная позднефеодальная страсть, как властолюбие. Ростовщик или скряга, писал он, «хочет, чтобы весь мир для него голодал и жаждал, погибал в нищете и печали, чтобы у него и только у него было все, и чтобы каждый получал от него, как от бога, и сделался бы навеки его крепостным…».

Мартин Лютер — самый известный в XVI веке критик немецких купеческо-ростовщических компаний, именовавшихся «монополиями», то есть произвольными распорядителями рыночных цен.

Привычно думать, что ссудный капитал представляет собой очаг первоначального накопления, а потому «точку роста» зарождающейся буржуазной экономики. В реальной истории позднесредневекового немецкого хозяйства наблюдаются, однако, куда более сложные процессы, на которые неоднократно обращал внимание К. Маркс. Купеческий и ростовщический капитал, замечал он, сами не создают капиталистического производства и даже находятся «в обратном отношении к степени его развития». В течение довольно длительного периода ростовщичество консервирует существующий хозяйственный уклад, «чтобы иметь возможность эксплуатировать его снова и снова; оно консервативно и только доводит существующий способ производства до более жалкого состояния»[56]. Способ производства «остается прежним, но становится более жестким». Этим объясняется «народная ненависть к ростовщичеству», а также то обстоятельство, что промышленному капитализму «первоначально приходится бороться с ростовщичеством»[57].

Буржуазные исследователи не раз пытались выдать Лютера за ретрограда, который в лице «монополий» атаковал капиталистическую хозяйственную инициативу. Приведенные слова Маркса дают ключ для понимания подлинной позиции реформатора: Лютер протестует против такого банкира и коммерсанта, который паразитирует на феодальном хозяйстве, «высасывает его, истощает и приводит к тому, что воспроизводство совершается при все более скверных условиях»[58].

В XV веке немецкий ссудный капитал был опекуном капитала промышленно-мануфактурного, — это неоспоримо. Однако в XVI все отчетливее означается другая его функция: крупные финансовые средства, сконцентрированные в руках Фуггеров, Вельзеров, Имгофов, лишь в малой части затрачиваются на поддержание мануфактур, типографий, плавилен и других раннекапиталистических предприятий; львиная их доля ссужается церковным и светским феодалам, императору и папе[59]. На деньги немецких «монополий» содержатся наемные княжеские армии и другие орудия внеэкономического принуждения. На эти же деньги феодалы скупают хлеб и сельскохозяйственное сырье в урожайные годы, чтобы втридорога продать его в неурожайные. Ссудный капитал позволяет господствующим традиционным сословиям объединиться в своего рода господскую шайку, которая беззастенчиво обирает все трудящееся население Германии и создает невыносимые условия для только что народившейся буржуазной предприимчивости.

Лютер не был консервативно-романтическим критиком подымающегося капитализма. В его «антимонопольных» проповедях и памфлетах выразилась именно исторически оправданная «народная ненависть к ростовщичеству», а также презрение, которое оно вызывало у промышленной предбуржуазии. Показательно, что обладатель ссудного капитала был для Лютера не столько разрушителем ленивой патриархальной жизни, сколько антиподом предприимчивого и усердного хозяина. Ростовщики, писал реформатор, сами хотят «в лености и праздности вести за счет труда других расточительную и распутную жизнь, без заботы, риска и какого-либо убытка; сидеть за печкой, предоставив своей сотне гульденов приобретать за себя в стране…».

Читатель лютеровских критико-экономических очерков легко приходил к заключению, что с развитием рынка ростовщики, фернхэндлеры и дворяне слились в одну грабительскую шайку, которая насилием и обманом отнимает, у честного, упорного работника нажитые им ценности. Участники этой шайки заразили друг друга своими сословными пороками: дворяне стали торгашами почище купцов, купцы прониклись дворянско-рыцарским пристрастием к разбою, а ростовщики — феодально-княжеским властолюбием.

Политическая позиция Лютера мешала ему увидеть, что крупные землевладельцы — государи немецких земель — находятся в шайке на положении главарей (факт, который в свое время упорно подчеркивал Томас Мюнцер). Однако многие страницы лютеровских сочинений свидетельствуют о том, что решающую роль помещичьей алчности и произвола в развитии позднесредневекового «маммонизма» реформатор все-таки понимал.

Лютеровские политико-экономические рассуждения получили высокую оценку К. Маркса. Он отмечал удивительную трезвость реформатора: его способность различать по внешности сходные явления и видеть внутреннее единство явлений, по внешности различных. Лютера, например, «не сбивает с толку различие между ссудой и покупкой»[60]. Когда купец скупает хлеб, чтобы потом, в голодный год, продать его втридорога, он так же наживается на чужой нужде, как и ростовщик, отдающий деньги под процент. С другой стороны, Лютер понимает, что ущерб, который заимодавец терпит иной раз от передачи денег в другие руки, «не присущ товару от природы… и потому считать его ущербом можно только тогда, когда он действительно произошел и доказан»[61].

В экономической трезвости Лютера Маркс видит отражение образа мысли и практического интереса независимого мелкого предпринимателя (бюргера и крестьянина), сталкивающегося с кредитно-коммерческими мошенничествами высших сословий и тяготеющего к отношениям простого товарного обмена.

Реформатор сострадал далеко не всякой жертве торгашески-феодального ограбления страны. Он был против того, чтобы общество содержало людей, впавших в нищету из-за нерадивости и лени. Сочувствие Лютера на стороне терпеливого и энергичного хозяина, который сам стимулирован рынком, но обирается более, крупными и ловкими экономическими хищниками. Такого хозяина доктор Мартинус не просто жалеет: он упорно бьется над тем, чтобы с помощью нового реформаторского представления о боге вдохнуть в него уверенность и даже гордость.

Усердный хозяин (и только он) вправе спросить с негодного князя за его негодность. По трудовому и должностному усердию, а не просто по головам должны распределяться блага. Если все христиане проникнутся этим сознанием, тунеядцы и рвачи, попавшие в положение хозяев жизни, задохнутся в атмосфере всеобщего нравственного осуждения. Лютер по-прежнему не приемлет восстания и насильственного исправления существующего общественного порядка, но вместе с тем объявляет настоящий «крестовый поход» против тех представителей господствующих сословий, которые не отвечают требованиям начальственной, «богом назначенной службы». Критик уравнительных программ, он тем не менее отстаивает своеобразную версию равенства: каждому по его специфическому должностному терпению и усердию.

Бог, говорит Лютер, сотворил людей неодинаковыми. Но вовсе не для того, чтобы, как учила католическая церковь, одних наградить властью и богатством, а других наказать подчинением и бедностью. Неравенство существует лишь для того, чтобы общество как целое могло быть жизнеспособным и обеспечить существование каждого человека. «Князь и любой другой носитель начальственной должности принадлежит и приносит пользу христианскому обществу. Не ради него самого дал ему бог столь значительную власть, богатство и регалии, но единственно ради подданных, служить которым есть его поручение…»