Эпоха перемен - Сергей Котов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этой вере — в то, что учёные смогут всё исправить — строилась вся наша оборона. Когда люди делали невозможное, и держались неделями там, где по всем нормативам не должны были продержаться дольше нескольких часов. Только для того, чтобы выиграть ещё немного драгоценного времени.
И вот я сижу за простым столом, в предбаннике, возле одного из служебных ходов, ведущих внутрь закрытого периметра. Напротив меня разместился настоящий академик. Один из столпов фундаментальной физики и теории информации. Тот самый, который раскрыл природу применённого оружия и чьё открытие позволило организовать сопротивление.
Ему за семьдесят. У него длинные, кустистые брови и простой, открытый взгляд бледно-серых глаз.
— Информационная матрица вашей мозговой деятельности показывает наибольшее шансы на успех, — говорит он. — Поэтому решили начать с вас.
— Это я уже понял, — ответил я. — Мне не совсем ясно, что именно я должен делать. Вам нужно просто снять с меня что-то вроде мерки, верно? Это как-то поможет общему делу?
— Если говорить по-простому, то структурированная информация вашей личности будет имплантирована в четырёхмерный гомеоморфный поток событий с эффективной проекцией более единицы, — вздохнув, ответил академик. — Таким образом вы получите возможность переконфигурации того, что у нас принято воспринимать как временной поток.
— По-простому, говорите? — ухмыльнулся я.
— Просто я подумал, что если ещё сильнее упросить — то вы можете меня превратно понять.
— Скажите, а с практической точки зрения для меня как это будет выглядеть?
— Вы очнётесь в… себе, — продолжал академик. — У нас есть основания полагать, что в точке, которая будет находиться ниже точки бифуркации того процесса, который приведёт к уничтожению нашей реальности. Таким образом, вы сможете оказать влияние, которое изменит этот процесс.
— Получается, вы предлагаете мне изменить время? А как же все эти вероятности, парадоксы и всё такое… — спросил я.
— При той информационной хирургии, которую используем мы, парадоксов не возникает. А гипотеза о мультивселенных для четырёхмерного гомеоморфного потока не имеет смысла, — пояснил он с таким видом, будто речь шла об элементарной математике.
— Подождите… — я только-только начал осознавать сказанное, понимать, что это всё не дурная шутка, а вполне себе на самом деле. — Но… стоп, мне ведь подготовиться надо! Нужно много информации выучить, найти критические точки, которые надо поменять, чтобы…
— К сожалению, это невозможно, — ответил академик. — Любая попытка внедрить детерменированные информационные паттерны в ваше сознание приведёт функцию к коллапсу. С практической точки зрения это означает, что у вас будет полная свобода воли. Обладая собственной информации о событиях, вы получите значительное преимущество, особенно в начальном этапе вашего пребывания. Однако имейте ввиду, что расхождения от вносимых вами изменений будут его нивелировать, пока не сведут к нулю. Но не волнуйтесь: вероятность того, что вам удастся сместить критическую точку и оборвать фатальный для нас сценарий составляют более пятидесяти процентов.
— Насколько это безопасно? — спросил я.
Странное дело: когда это диалог происходил на самом деле, а не во сне, я такого вопроса точно не задавал. Мне сказали, что шансы погибнуть очень высокие ещё до встречи с академиком, и я его не докучал такими мелочами.
Тут у меня на глазах академик начал меняться: его глаза сузились, черты лица заострились. Несколько секунд — и вот передо мной сидит пожилой китаец, которого я встретил на Черкизоне.
Он разливал чай по мензуркам на лабораторном столе. Напиток подозрительно опалесцировал.
— Хэ! — сказал он на китайском, протягивая мензурку мне. — Хэ ба!
Я взял сосуд. Попробовал понюхать. Странное дело: эта штуковина действительно пахла чаем! А ведь во сне запахи — это большая редкость.
Так я осознал, что сплю.
— Что со мной будет? — спросил я, тоже на китайском.
— Ты умрёшь, как и все мы, — ответил китаец.
— Тогда какой смысл мне идти на это?
— Я ведь не сказал — когда именно, — он хитро подмигнул мне и рассмеялся.
Я снова поднёс мензурку ко рту, собираясь сделать глоток.
— Вы всегда приходите в такие времена… — произнёс китаец.
Мне очень не хотелось пить его чай, но моя рука будто перестала меня слушаться. И рот приоткрылся против моей воли. Я пытался закричать, но вдруг почувствовал, что у меня нет рта.
От ужаса осознания этого факта я проснулся.
Рядом со мной сидела Мирослава. В свете уличных фонарей блестели её большие глаза.
— Саш… что случилось? — тревожно спросила она.
— Сон плохой… — ответил я.
— Ты метался несколько минут по кровати. И что-то говорил на китайском… Саш, это так странно… у тебя нет температуры? — она потрогала мне лоб.
— Нет… кажется, — ответил я, прислушиваясь к своим ощущениям. Внутри будто бы что-то дрожало, но медленно успокаивалось. Вроде бы озноба нет…
— Как рана?
Я поглядел на бок. Повязка была совершенно белой, никаких потёков.
— Да вроде хорошо всё…
— Не болит?
— Нет.
— Ты меня напугал…
— Извини… я не специально, — ответил я.
— Ладно… — Мирослава потянулась и снова легла в постель. — Ложись, рано ещё. Утром поедем к папе. Думаю, не надо откладывать разговор.
— Хорошо, — кивнул я, и тоже лёг.
А из головы всё никак не шёл китаец. Он ведь явно много знает… может, стоит его навестить до того, как мне понадобится его пейджер?.. просто поговорить. Может, он даст какой-то совет, например, как менять порядок вещей и не нарываться на обратную реакцию?
Дмитрий Петрович явно не ожидал серьёзного разговора. Скорее всего, когда Мирослава сообщила ему, что мы хотим встретиться по важному делу, решил, будто мы хотим обсудить свадьбу. Однако вместо этого выслушал мои теоретические выкладки по построению бизнеса, основанного на информации и знакомствах.
Мы встретились в загородном доме, в Раздорах. Рублёвка здесь ещё не была такой, как мне привычно — только высокие заборы и дачи, в том числе совсем старые домики, которые не успели выкупить и снести под новые коттеджные посёлки.
Он сидел возле камина, в домашних брюках и свободной майке, потягивая коньяк.
Выслушав меня, он удивлённо хмыкнул, выразительно посмотрел на Мирославу, потом спросил:
— Коньяка хочешь? «Камю» настоящий, не какое-то дерьмо
