У-3 - Хяртан Флёгстад

— Я вижу семенного поставщика? — улыбнулась она, глядя на его обнаженное тело.

— А я — инкубатор, в котором семя будет храниться девять месяцев?

— !!!

Обмен репликами не затянулся. Китти легла рядом с Алфиком и ни с того ни с сего рассмеялась. Глядя на нее, Алфик тоже расплылся в улыбке. Китти постаралась принять серьезный вид. Сказала:

— Думаешь, мы все-таки подходим друг другу? Если как следует разобраться?

— Само собой. С другими парнями не гуляй.

И опять Китти почему-то рассмеялась. В кои-то веки и у Алфика появился повод для смеха. Потом наступила тишина. Им было на редкость спокойно. Они знали друг друга так давно, что могли разговаривать, перемежая беседу долгими паузами, произнося вслух отдельные фразы из потоков сокровенной мысленной речи. Так реки или каналы, забранные в трубы под большим городом, на пути к морю, к безмолвию, лишь кое-где выходят на поверхность медленными и мутными из-за сбросов и загрязнений струями, текущими вроде бы без цели и без смысла, без начала и конца. Или представим себе ребенка, который играет с радиоприемником, крутит ручки громкости и настройки. Долго играет тихо, крутит без шума, и вдруг на полной громкости — случайный, лишенный смысла обрывок речи, тотчас опять сводимый на нет. А чуть далее по шкале — новый речевой всплеск, ничем не связанный с предыдущим и на совсем другом языке.

Кто-то настроил аппарат на Китти.

— Я вот чего никак в толк не возьму, — произнесла она уже другим, серьезным тоном. — Я тебя не понимаю, Хеллот. Как ты мог оказаться в этом мундире, как мог очутиться не в том лагере. У тебя же были все предпосылки. Происхождение. И голова у тебя есть. О теле я не говорю, оно в полном порядке. Может быть, ты чересчур большим героем стал. И в борьбе за то, чтобы всегда быть первым, получил неизлечимые увечья. Тогда как случайная встреча аптекарши и мягкотелого начальника страховой конторы для меня обернулась, во всяком случае, толикой политического сознания в оценке окружающего меня мира.

Ее слова задели за живое. Душу Алфика Хеллота обожгло возмущение. Змеи и ящерицы подняли голову. Но Хеллот владел собой. Поиграв желваками, он сказал;

— Когда ты входишь в штопор. Когда происходит срыв пламени. Когда шасси не убирается. Расскажи тогда самолету о своей сознательности. И увидишь, что получится.

— Хеллот, старина Хеллот! О чем ты бормочешь?

— О том, что ты позабыла. Что вся твоя братия самозваных радикалов запамятовала. О знании. Силе. Самопожертвовании. Морали.

Китти нащупала на тумбочке спички и закурила.

— Мораль, ну да. — Она выдохнула дым. — Знаешь, о чем говорят люди в городе?

— Об убийстве таксиста, вероятно. О Чессмене в камере смертников.

— Они говорят о тебе, Хеллот. О тебе и твоей прекрасной морали. Они недоумевают. Они говорят о Черной Даме. Так люди здесь, в Будё, называют американский шпионский самолет. Все о нем знают. Знают, что мораль и свобода Алфа Хеллота сделали нас подневольной командой американского авианосца, который бросил якорь у крайнего предела и готовится к светопреставлению.

— Ты моя красная дама! — Китти всегда особенно нравилась Алфику, когда горячилась. Кончики его пальцев гладили сухую кожу. — Значит, в городе тоже слышали про Черную Даму. Есть и такие, что говорят о Белом Ките. Летающем по воздуху.

Глаза Китти проводили к потолку струйку дыма.

— Есть и такие, — подхватила она, — что сравнивают коммунистическую партию с большим пиратским кораблем, который плавает на выборной волне, надеясь на богатую добычу в виде баранов-избирателей. Знаешь, что сами коммунисты на это отвечают? Что они не грабители и не пираты. А ловцы, которые охотятся на Белого Кита истории под водительством своих великих капитанов. Подожди, пока этот твой кит, что летает по воздуху, будь он черный или белый, подожди, пока он выплюнет Иону в качестве свидетеля.

— Вот именно, — сказал Алф Хеллот. — Мы этого как раз и ждем. Тут мы с тобой согласны. Только я при этом не сижу сложа руки. И не болтаю в ожидании. Я кое-что делаю в отличие от некоторых мягкотелых радикалов.

— Лично я предпочитаю быть мягкотелым радикалом, чем прытким мальчиком на побегушках у Хокона Ли и Джозефа Маккарти.

Алф Хеллот сел прямо на кровати и сказал, посерьезнев:

— Если мы теперь кончим играть словами, фактом остается следующее: коммунизм как освободительная идея потерпел крах и сам стал величайшей угрозой свободе. Возьми хотя бы Венгрию! Как поступает партия, когда рабочие отвергают рабочий рай? Долой солидарность! Нет, Китти, на карту поставлена свобода — твоя и моя. Я приобрел определенную квалификацию, чтобы защищать свободу. Умею выполнять сложные маневры. Управлять совершенной матчастью. Одновременно я медленно, но верно постиг смысл таких слов, как достоинство, дисциплина, храбрость и честь. Самопожертвование. Тебя, наверно, мутит от этих слов. Но чего мне это стоило! Господи! Да я как человек был сломан до такой степени, что величайшей роскошью в жизни было для меня сидеть весь день на койке, держать в руках банку с пивом и тупо таращиться в воздух перед собой. Но я выстоял. Овладел сам собой и материальной частью, за которую отвечаю. Понял, что дело не только в цели, но и в средствах для ее достижения. В материале. Да будь ты трижды сознателен, не это главное. Я знаю кучу членов правой партии и других, таких же консервативных людей, которые, наверно, считают себя не менее сознательными, умными и душевными, чем мы. Но это не мешает им придерживаться прямо противоположных взглядов. Ты и твои единомышленники правы по всем вопросам, которые так значительны и лежат в таком отдаленном будущем, что никому не дано проверить их правильность, зато вы ошибаетесь во всех практических делах, которые поддаются проверке сегодня, сейчас.

Китти сделала последнюю затяжку, вытянулась поперек кровати и потушила сигарету. Пошарила на тумбочке, нашла часы Алфика и повертела их, вглядываясь в стрелки.

— Хеллот, — сказала она, снова ложась. — Честное слово, я тебя не понимаю. Ты ведь считаешь, что мир разумно устроен. Сидишь на вершине благополучия и воображаешь, что ты и все другие на седьмом небе. Когда ты говоришь о защите свободы, ты заботишься о защите своих привилегий. Наши социал-демократические старики мыслили шире. Отец твой и его товарищи. Вспомни Авг. Хеллота и все эти переговоры и требования об арбитраже, о росте покупательной способности. Пусть речь шла всего лишь о каких-то кронах, о грошах, за этим стояла воля к переменам. Если я против социал-демократов, это не потому, что они добивались полезных классовых компромиссов такого рода. Я против по другим мотивам, которых они так и не поняли. Не поняли, что политика — не только распределение совокупного национального продукта. Что политика — это стремление людей осознать себя как членов общества, творцов истории. И что их политика лишает нас истории. Ведь это всего лишь история бедствий и нищеты. Долой ее! В крайнем случае она восходит к временам детства Эйнара Герхардсена. А до той поры была только бездонная яма нужды. Социал-демократическое летосчисление начинается со вступления Норвегии в НАТО. Одиннадцать лет назад родился наш спаситель! Он отнял у нас историю и продал ее за американскую бомбу. А когда они сперва лишают нас истории, а затем грозят взорвать атомным оружием наше будущее, они тем самым лишают нас речи.

Алф Хеллот, совершенно голый, если не считать перстня с печатью семейства Хюсэен, сидя на белых простынях в окружении немецкой мебели и правил распорядка в рамке под стеклом, ответил:

— Что верно, то верно. Своими ушами слышу. Что мы лишили тебя речи.

В его голосе не было сарказма. Он ничего не добавил. Заметил вдруг собственную наготу.

Китти:

— Ты все спрашивал. Что такое экзистенциализм. Что я могла тебе ответить, восемнадцати-девятнадцатилетняя девчонка в свитере и спортивной куртке? Может быть, такой наряд олицетворял экзистенциализм в Ловре пятидесятых годов. Плюс то, что у меня не было других ответов.

— А сегодня? Что бы ты ответила?

— Что в основе жизнеощущения было чувство бессилия. Только любовь могла противостоять парализующему страху. Любовь немедленно, которая брала верх над самыми ужасными внешними обстоятельствами в тени атомного гриба и тотального истребления, в тени угнетающей религии и общества без истории, на переменах в ловринской школе, призванной сделать нас полноценными людьми. Немыслимый страх атомного века при мысли о том, что смерть человека питает жизнь, тогда как атомная смерть только смерти и служит, давал себя знать личной болью каждого человека в отдельности. Но перед угрозой тотального истребления мы, во всяком случае, переплелись в общем страхе, который заложил основу новой любви, новой веры в жизнь.

— Псевдософия! — сказал Алфик Хеллот. — Ты большой псевдософ, Китти. Тебе бы обратиться к психиатру с твоими сантиментами. Ты умеешь говорить непонятные фразы так, что всякому понятно — это вздор.