Новый Мир ( № 1 2005) - Новый Мир Новый Мир

Но при этом: он наконец дал себе право на импровизацию, решился не слишком озабочиваться последовательностью изложения, академической строгостью рисунка, внятностью поэтической дикции:

…Так поздно понял я: поэзия — не в слове,

Но только в связи слов, вблизи и выше их.

И еще прямей:

Прекрасны точность, убедительность,

Но благородней, богоданнее

Таинственная приблизительность,

Чем очевидность попадания…

Момент “приблизительности” возникает даже и здесь, в таких четких и простых строчках: эта сомнительная сравнительная степень — “богоданнее”, — возможно ль? А если шире, “таинственная приблизительность” — это ведь уже совсем не “Цех”, не “мастерство”, — другое. Может быть, Блок. Можно даже предположить, что перестройка “хозяйства” пошла (в частности) по линии “от Брюсова к Блоку”, подтверждения такой гипотезе найдутся:

…Люблю я труд Его неблагодарный:

Неизъяснимо-темные миры

Творить мечтой из боли лучезарной…

Никто не смеет выйти из игры, —

пожалуйста: стилистически (не метафизически, конечно) — 1-й блоковский том. А вот 2-й, буквально:

То Волохова, то Дельмас,

Кармен запястья…

Легко сыщется и 3-й:

Серый свитер, смеясь, надевала,

Ведь и мне он пришелся велик,

Этот севший теперь, обветшалый,

Тот, что к сердцу так плотно приник…

Напев — вполне романсный, в прежнюю систему это не укладывалось. А теперь уложилось:

…И лучом золотым озарило

Наклоненную чуткую прядь.

И такое стало уже возможно:

…Чтобы моря и тусклые пустыни

Я озарил тоскующей мечтой...

Освобождаясь от школьной дисциплины, Синельников разрешает себе быть банальным. Но только иногда. За тем, чтобы средняя плотность поэтического вещества не упала слишком низко, он следит тоже — время от времени, например, резко усиливает звук — “ Пле сень камер, Пле ханова пе сня…” или “ У глич, У глич , у лочки у богие…”. Такие внезапные аллитерационные выплески случались у него и раньше, еще в первой книге: “Горит ло щ ины вы щ ербленный щ ит...”; “И ч ерви ч уткие в горя ч ем с ердце с уши…”; “В з еленом з ареве — о з ноба з нойный з вон…”.

Теперь он в подобного рода фоно-семантических опытах пошел дальше — соблазнился омонимической рифмой. Вот строки о балерине, — кажется, об А. Волочковой, имя которой восхищенно произнесено в соседствующем стихотворении:

Всегда элегантно одета,

Всегда утомленно-бледна,

Твоя потемнела Одетта,

Одиллией стала она…

(Это, наверное, следует назвать рифмой омофонной. )

На омонимической рифме Синельников способен даже взрастить сюжет целой лирической миниатюры:

Грибов рассеянные споры,

Как будто одолев испуг,

Как затаившиеся споры,

Под ливнем оживились вдруг,

и получится не хуже, чем адресованные детям упражнения из книжки переводчика Я. Козловского “О словах разнообразных — одинаковых, но разных”.

Стремясь разогреть материал, уйти от неторопливого, умеренно-прохладного профессионализма прежних лет, Синельников сжимает сюжет и форсирует фонетику, но привкус “школы” и “ремесла” становится тут еще более заметным:

Только это над гроб ье б а гро во,

И до гроб а в гр уди с б е рег у

Эту кр овь Алексан др а Вто рог о

На р аз бр ыз г анном р ыхлом сне г у…

В этом четверостишии из стихотворения “Петропавловская крепость” Синельников воистину для звуков вкуса не щадит: преувеличенно-аффектированная вторая строка — “И до гроба в груди сберегу” — держится только на аллитерации, как на честном слове. Кстати, монолитное надгробие Александра II в соборе выполнено на самом деле из серо-зеленой алтайской яшмы, а “багровым” можно было бы с известной натяжкой назвать разве что соседнее надгробие его супруги, Марии Александровны, высеченное из розового уральского орлеца. Или тут действует принцип “таинственной приблизительности”?

Иногда же усилия оправдываются. Почти:

Когда была материей материя,

Редели звезды, гасли и слабели,

С Кремлем бессонным спорил сонный Берия

И жизнь моя мне снилась в колыбели.

Но в дни служенья патриарха Сергия

В обители Святого Серафима

Явилась из материи энергия,

И я заплакал, все непоправимо.

Изящество симметричной композиции, рифмовка (“Берия — материя” и “Сергия — энергия”) действительно виртуозная по полнозвучию и семантической обоснованности, многослойный сюжет, в котором заключена чрезвычайно далекая смысловая перспектива. Молитвенный Саров, ставший под именем Арзамаса-16 ядерным центром, коллизия представлений о духовной энергии и энергии физической, метафизика материального с едва ли не гностической подоплекой… Реактор в ядерном центре был создан в 1946-м — это хронологическое обстоятельство позволило Синельникову, рожденному в тот же год, ввести в стихи обостренно-личный мотив. И только одна деталь снижает устойчивость поэтической конструкции: событие это произошло не “в дни служенья патриарха Сергия”, а несколько позднее, поскольку умер тот в 1944-м.

Лаконизм, помноженный на экспрессию общественной страсти, вводит Синельникова в сферу эпиграммы: “Читать ли мне Четьи-Минеи, / Когда продажа табака — / Вся ваша суть, святые змеи, / Автокефальная ЧК!..” Тут есть что-то от салонных импровизаций Тютчева на злобу политического дня. Имеется у Синельникова стихотворение “Хванчкара” — лирический каталог грузинских вин, довольно ординарный по достоинству, но отличная концовка (ради которой, может быть, и затевалось предшествующее перечисление) — про “сорокаградусный русский мороз / Как национальный напиток” — снова напоминает щегольское тютчевское mot.

Довольно часто предметом эпиграмм становится в книге советское прошлое, и не только эпиграмм — в том же ряду и большая “Ода на разрушение Вавилона”. Тон в этих случаях берется ностальгически-иронический (кстати, тогда же блестяще освоенный Тимуром Кибировым, теперь, кажется, его оставившим):

Кинохроника древняя длится…

О, какая державная мощь —

Наших бабушек юные лица

И ряды марширующих тещ!..

Hйlas! Шутки над “тещами” невозможны, как говорится, “по определению”, на такое уважающий себя художник не идет ни при каких обстоятельствах! Даже если этого требуют интересы рифмы, которые все-таки нередко заводят речь поэта в области довольно туманные:

“В „Двенадцати” с дневными снами, / В „Конармии” и день и ночь / Хотелось встать волной цунами / И тяготенье превозмочь. // Пока вещают лжемессии / И хлещет пенная вода, / Подняться с гибелью России! / И опуститься… Но куда?” Действительно — куда? И почему у Блока “с дневными снами”, когда там “черный вечер”, а в “Конармии” почему-то — круглосуточно? Понятно, что публицистика, но какая-то… приблизительная. В стихотворении “Вопрос”, трактующем тему свободы воли и ее издержек, того пуще:

…Полно ее за океаном,

Откуда посылают нам

Эротику с крутым слоганом,

Обноски негров, чуингам…