Москва времен Чикаго - Валерий Маслов

— Конечно, — согласился Усков, — лучше уж посадить мэра прочно и надолго, чем задержать для эффекта, а потом с извинениями выпустить.

— Советую тебе прокатиться к нёму в гости.

— К Петракову?

— Ну, не к нему самому. А в его город. Проверить там что можно. Поговорить с людьми. Например, с той эффектной дамой, журналисткой газеты. Помню, ты давал мне читать ее разоблачительные статьи.

Усков замахал руками:

— Да она никогда ничего не скажет о Петракове. Он ее любовник. И потом, уж если она отказалась сообщить мне сведения про такого отпетого уголовника, как Джевеликян, то о благородном отце семейства и вовсе ничего не покажет.

— А ты припугни: недонесение о преступлениях, как известно, преследуется по Закону.

— Виктор Васильевич! Джульетта — женщина независимая. И не из пугливых. Вот если ее чем-то заинтересовать, то, пожалуй, она может согласиться сотрудничать с нами.

— Вот и заинтересуй. Чувствую, что, деля постель поочередно с этими двумя жуликами, эта многоопытная Буланова кое-что знает.

На том они и порешили. Усков начал собираться, чтобы немедленно отправиться в город своей юности. Только на этот раз, впрочем, как и всегда, он приезжал туда исключительно по срочным и важным делам.

Титовко в отличие от своего дружка Джевеликяна не удостоился отдельной камеры. Видимо, Усков решил как следует проучить этого надменного вельможу. Он-то хорошо знал, как ведут себя арестованные после ночи, проведенной в переполненной камере. И потому не торопился допрашивать его, справедливо полагая, что день-другой, проведенный в следственном изоляторе, только пойдет ему на пользу.

Так оно и вышло. Уже на следующее утро этот заключенный, глаз не сомкнувший возле параши, был согласен на все. Но следователь не появлялся. А находиться больше в таких антисанитарных условиях этот вальяжный господин, даже в камере источающий остатки дорогого французского одеколона, больше не мог.

Поэтому он несколько раз пытался позвать надзирателя, но тот не обращал никакого внимания на жалкие выкрики какого-то идиота.

Наконец, совсем измученный жаждой, вонью и ожиданием еще больших унижений, Титовко вспомнил, что в этом же изоляторе сидит и его подельник Джевеликян.

Это было как озарение. Находясь в этих невыносимых условиях, великий интриган и комбинатор, большой специалист по выдумыванию всяких дел и операций, Титовко вконец потерял способность логически мыслить. И теперь понял, что Мягди — это его верное и быстрое спасение.

Он порылся в кармане своего шикарного пиджака, но, как назло, ничего существенного там не было. Почти все: золотую зажигалку, импортные сигареты, деньги, у него отобрали при обыске.

Он ухватился за грудь, которую заломило от тоски и безысходности, и обнаружил на ней золотую цепь.

Титовко быстро и по возможности незаметно снял ее, зажал в кулаке и постарался протиснуться сквозь скученность тел к человеку, который, по его убеждению, был хозяином в этой камере.

Он разжал кулак, в котором блеснуло золото, и зашептал:

— Помогите мне!

— Что, падла! — рявкнул обнаженный по пояс, татуированный зек, — от «общака» золото решил припрятать?! Да я тебя, козла вонючего, в натуре, в порошок сотру. Дай сюда, сука!

И он так рванул за руку Титовко, что тот немедленно выпустил цепь: она тут же исчезла в руке татуированного.

— Что я вам плохого сделал? — чуть не плача пролепетал Титовко. — Я только хотел попросить сообщить обо мне Мягди Джевеликяну.

Татуированного зека словно подменили:

— Макинтоша?!

— Ну да, его самого.

— А ты кем ему доводишься? Подельник, что ли?

— Друг.

— Ну, браток! — заулыбался всеми фиксами зек. — Чего ж ты, браток, сразу не сказал? Это мы вмиг!

Он пошептался о чем-то со своим напарником, который сидел у его ног, и тот вмиг уступил измученному Титовко место. Затем татуированный зек передал своему напарнику золотую цепь и что-то сказал ему на ухо. Того как ветром сдуло.

Титовко, обрадованный, что ему не надо больше сидеть в обнимку с парашей, успокоился, затих и даже задремал. Но скоро его тихонько толкнули в бок и попросили пройти к двери.

— Зачем? — спросонья запротестовал Титовко. — Мне и здесь хорошо!

— Иди, браток, иди! — ласково подталкивал его напарник главаря камеры к выходу. — Там тебя, браток, ждут.

И в самом деле, надзиратель, который еще полчаса назад не обращал на его вопли никакого внимания, на этот раз довольно предупредительно проводил Титовко через несколько переходов и железных дверей к другой камере. Перед тем как открыть ее, он достал из кармана цепь Титовко и сурово спросил:

— А не врешь? Она действительно золотая?

— Да я ее сам в Арабских Эмиратах покупал! Причем в магазине посольства.

— Ишь ты! — удивился надзиратель. — Тогда что же ты здесь сидишь?

Но Титовко не ответил. Да и надзирателя его ответ не интересовал. Он окончательно успокоился насчет подлинности приобретенной только что вещи. И потому уже более спокойно, чем раньше, произнес:

— Даю вам для разговора десять минут. И ни секундой больше.

— С кем?

— А это уж тебе лучше знать. Не теряй времени!

Титовко и сам понял, что времени ему терять нельзя. От бессонной ночи, вони параши, повышенной влажности, скученности давно немытых тел голова стала плохо соображать. Потому он и задал такой нелепый вопрос.

Но теперь он словно преобразился. Он понял, к кому его привели. К Мягди. А у того был телефон сотовой связи. Это было его единственной возможностью выйти во внешний мир, позвонить своим влиятельным друзьям.

Джевеликян даже не встал с кровати при его появлении. Он с ненавистью взирал на то, как к нему в камеру втолкнули Титовко.

А Титовко было чему поразиться. Он, конечно, знал, что у Мягди особые, комфортные условия. Но все познается в сравнении. И только побывав в переполненной камере, узнав жестокие нравы обитателей изолятора, он понял, что означает в тюрьме хоть малейшая привилегия. Даже такая мелочь, как перемена места от параши к нарам, и то показалась ему райским наслаждением.

Джевеликян же восседал в своей отдельной камере как восточный князек. У него была кровать с чистым бельем, в углу на цивильной тумбочке мерцал цветным экраном телевизор, был даже письменный стол. А уж о персональном телефоне, по которому прямо из тюремной камеры можно связаться с любой точкой земного шара, и говорить и мечтать не приходилось!

Поэтому Титовко, войдя в камеру, первым делом обшарил ее в поисках заветного телефона.

Это не ускользнуло от внимательного взгляда Мягди. Но он, скривив губы в злой ухмылке, процедил:

— Что же, дорогой, не здороваешься?

— Здравствуй, Мягди Акиндинович! — сказал Титовко охрипшим от постоянной жажды голосом.

Он облизал языком запекшиеся губы и жадно уставился на большую пластмассовую бутылку кока-колы на столе.

— Поздравляю с прибытием! — все так же язвительно продолжал Мягди.

Титовко хотел что-то ответить, но не смог. Комок подкатил к горлу, перехватив дыхание.

Это не входило в планы Джевеликяна. Он хотел всласть наговориться со своим бывшим другом. Поэтому он кивнул в сторону бутылки заветной воды:

— Пей!

Его гостю только это и было нужно. Он кинулся к бутылке и, не наливая в стакан, прямо из горлышка, задыхаясь и некрасиво булькая, стал засасывать спасительную влагу. Наконец утолил жажду и настолько пришел в себя, что, даже не спрашивая разрешения, сел на стул. А как только сел, сразу попросил:

— Дай телефон. Мне позвонить надо.

— А если не дам?

— Ты… ты не посмеешь этого сделать!

— Ты же посмел меня отсюда не выпустить!

— Да как ты не поймешь, что это не в моих силах! Видишь, я сам здесь!

Аргумент показался убедительным: вид измученного Титовко был настолько красноречив, что сомневаться в его бессилии не приходилось.

Однако такой аргумент был убедителен для кого угодно, только не для Джевеликяна. Уж он-то знал истинные возможности Титовко. И то, что его заклятый враг сам очутился в тюрьме, отсылал исключительно на действия Господа Бога, который внял его просьбам и наказал продажную сволочь.

Мягди хотел об этом напомнить Титовко, но тот опередил его:

— Умоляю! У меня всего десять минут. Если не успею переговорить, я пропал!

Но, встретив жесткий взгляд Мягди, он мигом осознал свою оплошность. И поторопился ее исправить:

— Клянусь Богом, своей матерью, чем угодно, я сделаю все возможное, чтобы вытащить и тебя отсюда. Но для этого мне сначала надо выбраться самому.

Джевеликяну очень не хотелось идти навстречу тому, кто так подло поступил с ним. Но он понимал, что в словах Титовко есть резон. И потому вынул из-под подушки телефонную трубку с антенной. Затем небрежно бросил ее тому, кто видел в ней сейчас все свое спасение, всю свою жизнь: