Среди падающих стен - Товия Божиковский

Дорога была нелегкой и долгой. Вечность прошла, пока мы добрались до контрольного пункта. Мы часто останавливались передохнуть, опускание и подымание носилок отнимало много времени. Проходившие мимо немцы подозрительно глядели на нас: какие-то гражданские лица, да еще с носилками - это редкое явление, но никто так и не спросил нас, кто мы и откуда.

Иногда какой-нибудь немец останавливался и, показав на носилки, спрашивал: "Шон капут?" (уже мертвый?) А мы отвечали: "Еще нет", - и продолжали свой путь. Единственная радость - папиросы, которыми нас угостили санитары. Дым тешит душу.

Но мы еще не чувствовали себя свободными, пока не прошли через контрольный пункт. Мы спросили санитаров, что нам ответить, если немцы будут допытываться, откуда эти больные и те, кто тащит носилки. Но санитары не знали, что ответить. Не пропадем ли мы все: и спасенные, и спасители? Мы не очень торопились добраться до вахты, как будто хотели растянуть удовольствие, наглядеться на небо, которое не видели уже семь недель.

Примерно на расстоянии километра от нас мы заметили немецкий пост. Мы видели, что Цивья и Яся уже стоят там в уголке. Может, их задержали, и они ждут приговора. Но мы все еще тешили себя надеждой.

Каково же было наше удивление, когда немцы приказали нам проходить скорее и не задерживаться. Оказалось, что и девушек не задержали, им просто приказали подождать, пока подойдут санитары и идти с ними, чтобы женщинам не скучно было идти одним...

Мы прошли мимо первого часового, но нам навстречу выбежал второй и приказал остановиться. Первый немец ткнул пальцем в лоб, дескать, сумасшедший, но тут одна из санитарок сказала, что у больного - тиф. Услышав это, немец отскочил, как змеем укушенный, а мы поторопились смыться. Игра удалась! Немцы не обратили внимания на то, что туда прошло только шесть человек, а обратно идет больше.

После семи недель сидения в укрытии на Промыка и десяти дней осады, мы почувствовали себя свободными, будто уже избавились от немецкого ига. Это было в среду 15 ноября 1944 года.

Но мы все еще не позволяли больным "выздороветь" и несли их еще довольно долго. Проходя мимо немецкого военного лагеря, две санитарки подошли к коменданту и попросили у него лошадь и повозку, чтобы отвезти больных в больницу. И через несколько минут - перед нами две лошади, впряженные в повозку. Мы поставили носилки на повозку, сами сели по бокам и немецкий возница гнал лошадей пять километров до больницы в Бернерово. Там нас приветливо встретил доктор Свитал. В первую ночь он поместил нас в боковой комнатенке, чтобы не попались мы на глаза дурному человеку.

В БОЛЬНИЦЕ

Радостной была первая ночь в больнице. Санитары, которые привезли нас сюда, устроили нам настоящий пир - с выпивкой и закуской. Мы ели с жадностью, как будто хотели наесться за все дни Промыка. Мы не могли оторваться от напитков и папирос. В нашей маленькой комнате дым стоял столбом.

Только поздно ночью мы легли спать, но сон не шел. Всю ночь до утра мы проговорили о чуде "исхода из Промыка". На другой день доктор Свитал оформил нас в больницу на правах больных. Он хотел скрыть, кто мы, от тех людей из персонала, которые еще не знали нас. Сестры ухаживали за нами, как и за другими больными.

Так я впервые в жизни оказался в больнице, да еще не будучи больным. Пришлось притворяться. По правде говоря, нам не вредно было поваляться здесь, мы хоть немного отдохнули после Промыка.

На третий день утром сестра сказала, что сегодня на обход придет врач, которого надо остерегаться. Каждому из нас надо выбрать себе болезнь, которую нелегко распознать по внешним признакам. Но мы-то опасались другого: как бы не распознал он, что мы евреи.

И вот он пришел. Переходит от койки к койке со своим стетоскопом. Подошел к Зигмунду, приблизился к Мареку. Я боюсь смотреть в их сторону, чтобы не смутить их, и только прислушиваюсь к их рассказу.

А время не ждет: выдумай, выдумай болезнь. Когда врач подошел ко мне, я сказал, что страдаю язвой желудка и что мне все хуже. Он начал щупать живот, давил, спрашивал, как обычно: "Тут болит? А здесь?" Я отвечал: да или нет, соответственно изображая на лице страдания. Наконец, он отпустил меня, сказав, что нужно сделать рентген, а этого здесь в больнице нельзя сделать. Я понял, что обман мой удался.

Однажды нас навестил ксендз и пригласил на воскресенье в больничный костел. Это приглашение могло дорого обойтись нам.

Любой поляк, даже нерелигиозный, сразу поймет, что мы не знаем обычаев, не умеем молиться. Лучше всего нам уйти отсюда до воскресенья. Правда, Ицхак вышел отсюда уже два дня назад искать для нас убежище, но мы не уверены, что успеем уйти до конца недели.

К счастью, немцы потребовали освободить больницу, а больных перевести в другие места. Доктор Свитал перевел нас в сельскую больницу в Яблонки. Тут мы пробыли два дня. Когда Ицхак нашел нам квартиры, мы вышли по одному в разные места в окрестностях Варшавы.

ВЕСНА В ЯНВАРЕ

И снова "на арийской стороне". Снова, как до восстания. Но на сей раз не в центре шумной столицы, а среди ее обломков и развалин.

В "малинах" села Близна, Гродзиска, Бервинова начали мы опять искать новую нить жизни в подполье, овеянную бурями и ветрами, опаленную огнем и почерневшую от дыма; жизни, восставшей в бунте, и вновь ушедшей в подполье; жизни, которую не баловали надежды и потрясали разочарования, и надо всем этим - безмерная усталость.

Пока здесь правит свастика, не должно быть места усталости! В момент, когда власть сатаны уже была подорвана, когда трещали стены генерал-губернаторства доктора Франка, мы все еще были преследуемыми, нас все еще пронизывали злые взгляды, и мы все еще должны были быть бдительны и осторожны.

(Франк - "хозяин Польши", приговоренный к смерти на Нюрнбергском процессе и повешенный в 1946 году)

Тебе хочется немного покоя? Но война нервов еще не закончена; еще хватают людей на улице, на железнодорожной ветке Гродзиска, делают обыски в домах. Тебя вновь окружает воздух "малины".

Даже в те дни, когда Красная Армия стояла уже у ворот, "зеленые мундиры" рыскали по улицам и собирали кровавую жатву. И именно теперь, когда день освобождения уже занимался вдали, немецкий террор был страшнее, чем в те дни, когда на горизонте было черным-черно. У нас было такое чувство, будто мы тонем у самого берега.

Но мы не дали усталости и равнодушию овладеть нами. Мы чувствовали себя отрубленными ветками вырванного с корнем дуба, единственными и осиротевшими, и все же в сердце стучало и не покидало нас сознание того, что мы - сыны народа, который выстоит и будет жить, сыны еврейской страны, которая еще расцветет, сыны мира, который станет лучше.