Гонимые - Исай Калашников

— А вот я узнал сразу.

— Потому-то и хотел насадить меня на копье? — Горестная усмешка дернула ее губы.

Он смущенно крякнул, сел рядом, обхватив руками свои колени, смотрел на нее сбоку и удивлялся — как это он ее узнал? От прежней Оэлун — теперь видел — почти ничего не осталось. У губ, когда-то ярких, улыбчивых, залегли глубокие скорбные складки, вокруг глаз сеточка тонких морщин. Вот голос остался прежним. По голосу он и узнал ее. Бедная Оэлун! Совсем она не похожа на жену родовитого нойона. Халат, много раз чиненный, с обитыми кромками рукавов, маленькие руки загрубели от черной работы.

— Тебе живется трудно?

— Сейчас стало легче. Раньше было трудно.

— А мне и сейчас трудно, Оэлун. Я до сих пор не забыл тебя.

— И напрасно. Стоит ли держать в памяти сон, жить им…

— Оэлун, я нашел тебя… Мы снова будем вместе. Остаток дней мы проживем счастливыми.

— Нет, Чиледу, ты пришел слишком поздно. Можно потерять шапку, вернуться с полдороги и подобрать. Но не счастье…

— Нет, нет! Мы уедем с тобой от всех людей. Будем жить друг для друга. Я осушу твои слезы. Я стану работать за себя и за тебя…

Чиледу говорил торопливо и с отчаянием осознавал, что его слова легки, невесомы, они ни в чем не убедят Оэлун. Хуже того — чем больше говорил, тем несбыточнее казалось все, что он ей предлагал.

— Ты все такой же, — сказала она, и на мгновение лицо ее просветлело.

— А я уже другая. У меня дети. Я живу их думами.

— Пусть и твои дети будут со мной!

— Они — дети Есугея.

Тремя этими словами она как бы отодвинула его от себя, от того мира, в котором жила. И он понял, что разделяют их не только годы.

Оэлун подняла голову, прислушалась. В той стороне, где остались юрты, было шумно.

— Они не поймали моих сыновей?

— Думаю, что нет. Если ловкие ребята.

— Они ловкие. — В ее голосе прозвучала гордость.

В их сторону, переговариваясь, ехали воины. Оэлун встала.

— Я твой пленник?

— Нет, Оэлун. Это я твой вечный пленник.

— Не надо об этом, Чиледу. Прощай. Благодарю за все.

Шершавой ладонью она провела по его руке, сжимавшей копье, неожиданно легко вскочила в седло и уехала.

Почти сразу вслед за этим на поляну выскочили три воина. Один из них уставился в ту сторону, где скрылась Оэлун.

— Там кто-то есть!

Чиледу испугался, что они кинутся в погоню.

— Я только что оттуда. Никого там нет. Ты молод, а молодому нередко любой куст врагом кажется.

Воин смутился.

У брошенных юрт меркиты сделали привал. Зарезали оставленную корову, варили мясо. Тайр-Усун сидел у юрты на седле, с презрением смотрел на двух женщин. Одна была уже в годах, одетая в старый, засаленный халат, другая молоденькая, круглолицая, в красном номроге и мягких сапожках. Меж ними стоял Чильгир и крепко держал их за руки.

— Вот, поймал!

Чильгир был горд и важен, будто привел не беззащитных женщин, а багатуров или знатных нойонов и будто в этом состояла главная цель похода.

— Кто такие? — спросил Тайр-Усун.

— Это служанка, рабыня. — Чильгир приподнял руку пожилой. — Она из земель Алтан-хана китайского. А это хунгиратка. — Поднял руку молодой. Она жена старшего сына Есугея. Я своими руками изловил их.

— Всем ведомо, какой ты храбрец! — криво усмехнулся Тайр-Усун. — Ты ждешь награды?

— Да. У меня нет жены. Пусть молодая останется у меня.

— Бери обеих. — Тайр-Усун пренебрежительно махнул рукой.

Лицо Чильгира расплылось в довольной улыбке. Не выпуская женщин из рук, он низко поклонился нойону. Жена сына Есугея только тут поняла, какая участь ее ожидает, рванулась, пнула Чильгира.

— Хе-хе, не лягайся, телочка моя!

— Чиледу! — позвал Тайр-Усун. — Кажется, Есугей отобрал у тебя первую жену?

— Есугей, — подтвердил Чиледу.

— Выходит, ты тут свой человек. Почему же твоя жена так плохо тебя встречает? Ты в гости — она в лес. Может быть, не Чильгиру, а тебе отдать эту пленницу? Есугей отобрал жену у тебя, ты у сына Есугея. Так будет справедливо.

— У него уже есть жена! — забеспокоился Чильгир. — У него очень хорошая жена.

— Хорошая? Тогда обменяйтесь.

— Вот это мне подходит! — обрадовался Чильгир.

— Что молчишь, Чиледу? Зови сюда свою жену, посмотрим.

— Ее здесь нет, — тихо проговорил Чиледу. — Она убежала к своим.

— Э-э, а ее и вправду нет! — Чильгир удивленно открыл рот. — Я ее в последний раз видел в тот вечер, когда табунщику-тайчиуту голову снесли.

— Значит, она убежала в ту ночь? Теперь я понимаю, откуда все наши несчастья! Она предупредила тайчиутов. — Тайр-Усун медленно поднялся, так же медленно приблизился к Чиледу. — Почему ты молчал? Сговорился!

Предатель! — Костлявой рукой ткнул в лицо. — Я тебя на куски разорву!

Сухожилия на кулак вымотаю!

Чиледу равнодушно смотрел на разъяренного нойона. Ему было все равно, убьет или оставит в живых. Пожалуй, был бы даже рад, если бы нойон выдернул свой широкий нож и ударил в грудь.

— Сними оружие!

Чиледу развязал пояс. Сабля с глухим стуком упала на землю. Тайр-Усун пинком отбросил ее в сторону, повернулся к воинам:

— Кто в ту ночь стоял в карауле?

Воины стояли в напряженном молчании. Бешеный взгляд нойона скользил по их лицам. Вперед выдвинулись десять человек.

— Двадцать плетей каждому! А этому… — На мгновение задумался, Этому свяжите руки. Дома разберемся.

Глава 3

На вершине горы торчала черная скала. Плавные, округленные временем грани ее были в глубоких трещинах и расщелинах, из них выглядывали клочья травы, ветки кустарников. Внизу, под скалой, громоздились огромные камни, меж ними росли уродливые деревья с ветвями, сваленными на одну сторону. У подножья скалы темнела черная дыра — вход в просторную пещеру. Перед входом горел небольшой огонь. Братья Тэмуджина, Боорчу, Джэлмэ жарили на углях мясо. Утром Джэлмэ удалось убить горного барана, и сейчас, изголодавшись за двое суток, ребята никак не могли насытиться. Сам Тэмуджин сидел высоко над ними на плоском выступе скалы, смотрел в

полуденную сторону, ждал, не покажется ли на одной из плешин-полянок всадник. Рано утром он послал Хасара разведать, ушли ли враги.

Тэмуджина тревожило то, что где-то исчезли мать, Борте и Хоахчин.

Правда, в суматохе он даже не успел сказать, где следует собраться. Братья и его друзья без уговора сошлись возле пещеры. Здесь во время охоты они не однажды ночевали, и каждый самостоятельно сообразил, что лучшего убежища и не найти. Женщины дорогу к пещере не знали. И это его успокаивало: прячутся где-нибудь в лесу.

Наконец появился Хасар. Оставил коня внизу, пешком взобрался на гору.

Тэмуджин поспешил вниз. Хасар, уловив запах жареного мяса, раздул ноздри.

Присев на корточки возле огня, взял из рук Хачиуна кость, начал торопливо ее обгрызать, бормоча:

— Собирайтесь. Меркиты ушли еще вчера.

— Это были меркиты? — удивился Тэмуджин.

Ему и в голову не приходило, что здесь могут появиться враги и кроме тайчиутов. Он был уверен, что Таргутай-Кирилтух начал большую охоту за ним.

— Что они забрали?

— Все. Осталась одна старая юрта. А в юрте сидит наша мать и одиноко горюет.

— Мать вернулась! О небо, благодарю тебя!

— Мать-то вернулась, но твою Борте и Хоахчин увезли.

— Борте увезли? Да перестань ты жевать! — Тэмуджин вырвал из его рук кость, бросил в сторону. — Откуда это взял?

— Мать видела сама. Она вышла на край леса, спряталась в кустах.

Меркиты проходили мимо. И она все видела.

Тэмуджин пошел вниз, к лошадям. Вскочив в седло, шагом направился к своему разграбленному становищу. В лесу пели птицы, над головой порхала, кружилась и оглашала окрестности заполошным стрекотом сойка. Яркий солнечный свет струился среди бронзовых сосновых стволов. Ничего в мире не переменилось, не обрушились на землю ни град, ни ливень, а его жизнь снова оказалась сломанной. За эту зиму он всем сердцем прирос к Борте. Она была заботливой, ловкой, умелой, но еще и умной. Поверяя ей свои замыслы, он много раз убеждался, что Борте судит о делах, достойных мужчины, смело и остро. Сейчас Борте, наверное, лежит поперек седла на чьих-то коленях, и чужие руки жадно ощупывают ее. От невыносимой этой мысли он взвился, как от укуса гадюки, резанул плетью коня.

Галопом поскакал к юрте. У входа стояла мать. Губы ее были плотно сжаты, глаза сухо блестели. Он спрыгнул с коня, бросился к ней, обнял.

— Мама!

В короткое это слово он вложил и боль свою, и невысказанную жалобу.

Мать убрала с плеч его руки, подавила вздох. Ее суровая сдержанность заставила Тэмуджина почувствовать себя виноватым во всем. Бежал без памяти. Всех позабыл…

— Я должен был драться, — скорее себе, чем матери, сказал он.

— Ты должен был подумать о Борте, обо мне, о Хоахчин, — тихо, без упрека, сказал она. — А драться… Когда щенок кидается на матерого волка, от щенка остаются клочья шерсти.