Моряк из Гибралтара - Маргерит Дюрас

— Со льдом?

— Не знаю.

— Вам нехорошо?

— Нет, хорошо, просто устал.

— Тогда, наверное, лучше горячий.

— Ладно, горячий, — согласился я.

Он ушел. По отношению к морю площадь была самой высокой точкой города. Он расстилался передо мной вплоть до торгового порта, а чуть подальше, справа от него, виднелась пристань, где причаливали яхты. Там стоял и «Гибралтар», он был самым большим среди всех прочих яхт и сразу бросался в глаза. Интересно, она еще спит или уже проснулась и задает себе вопрос: куда же это я мог исчезнуть? А может, поди знай, там, на борту, уже объявился этот Гибралтарский матрос? Вернулся официант с кофе.

— Не хотите что-нибудь перекусить?

Я не чувствовал голода. Он заметил, что я смотрю на порт, в ту сторону, где швартовались яхты. Было время обеда, когда в кафе мало посетителей, так что он мог немного поболтать.

— Сегодня утром здесь пришвартовался «Гибралтар», — сообщил он.

Должно быть, я даже слегка вздрогнул, но официант ничего не заметил, тоже глядел на порт. Его явно интересовали корабли.

— Вы его знаете?

— Не так уж много тридцатишестиметровых яхт, а эта одна из последних, так что кто ж ее не знает.

Я залпом проглотил обжигающий кофе. Он оказался вполне сносным. Я любил кофе. И уже немало выпил его утром. На площади было одностороннее движение, и грузовики огибали ее непрерывным потоком. Железные опилки сверкали на солнце. Около меня остановился торговец-араб. Он продавал открытки вполне невинного свойства, с видами города. Я купил у него одну. Вытащил из кармана карандаш и написал справа адрес Жаклин, иначе говоря, свой собственный. Я пообещал себе, что сделаю это прежде, чем покинуть Европу. Пока я писал, взгляд мой упал на руки. С Рокки я ни разу не сменил одежды за неимением последней, и у меня не было ни времени, ни потребности слишком часто мыться. Стоя подле меня, официант глядел на порт. Я был ему глубоко безразличен. Но в этот час дня официанты кафе обычно не знают, куда себя девать, и пользуются временным бездельем, чтобы поболтать с клиентами.

— Там живет одна женщина, — проговорил он. — Совершает кругосветное путешествие.

— Это что, прямо так, без остановки вокруг света, что ли?

— Говорят, будто она кого-то ищет. Но чего только не говорят…

— Да, что правда, то правда… Чего только не говорят…

— Вот что точно, так это, что она богата, как Крез. Так что надо же ей чем-то себя занять.

Появился одинокий посетитель и позвал его. Я все пытался придумать, что бы такое написать Жаклин. Но ничего не приходило в голову. Руки у меня были грязные. Я вывел: думаю о тебе. Потом порвал открытку. Пришвартованные яхты покачивались на волнах. Мимо террасы проходили женщины — праздные дамочки, пара-тройка шлюх, высматривающих одиноких и незанятых мужчин. Все они вновь возвращали мои мысли к ней, той, что все еще спала у меня в каюте. Я вспоминал, как она спала, с каким-то бесстыдством. Когда я представлял себе ее слишком явственно, у меня сразу начинало ломить все тело.

Вернулся официант и снова встал около меня. Я заказал мятный ликер со льдом. Мне хотелось заморозить себя до самых внутренностей. Чтобы не испытывать больше боли. И выпил его залпом. Но и мятный ликер тоже вернул меня к ней. Я попытался восстановить в памяти свои флорентийские мятные ликеры, которые занимали меня целиком и которые я в одиночестве выводил наружу вместе с потом, но все было тщетно. Этот ликер был совсем другим, у него был какой-то изнуряющий привкус. Я уже больше не помнил ни жары, ни своего одиночества в эту жару в течение тех пяти дней, что она длилась. Я превратился в человека без воспоминаний. Мне было так же трудно восстановить в памяти Жаклин, как и вкус тех флорентийских мятных ликеров, я уже не помнил ни ее лица, ни ее голоса. А ведь прошло всего шесть дней, как мы расстались.

Должно быть, я просидел в кафе довольно долго. Оно потихоньку заполнялось только что отобедавшими людьми. Официант больше со мной не разговаривал, теперь у него было дел по горло. На террасе уже не осталось ни одного свободного места. Он подошел ко мне и вежливо дал понять, что мне надо бы покинуть заведение.

— С вас сто франков, — проговорил он. — Вы уж извините.

Я вынул бумажник. В нем было все, чем я владел, все сбережения недавней жизни, которая длилась восемь лет и о которой у меня не осталось никаких воспоминаний. Положил на стол стофранковую бумажку и сказал официанту, что хотел бы остаться здесь еще немножко.

— Тогда вам придется что-нибудь заказать.

Я заказал еще кофе. Он тут же принес мне его и сообщил, что теперь с меня причитается сто тридцать пять франков. Я протянул тысячефранковую купюру. У него не оказалось сдачи, и он пошел разменять деньги. Так я выиграл еще минут десять. Выпил кофе. Он обжег мне рот, как аромат ее волос. Вернулся официант со сдачей. Я наконец-то решился уйти. Снова принялся мерить шагами город. Кажется, теперь я чувствовал себя чуть меньше усталым, зато от выпитого кофе так колотилось сердце, что я мог идти только очень медленно. Рестораны пустели. Ветер утих, и жара ощущалась куда сильнее, чем утром. А я все шел и шел. Вскоре до меня донесся бой курантов — два часа. Конечно, я был голоден, но мне и в голову не приходило поесть. У меня хватало других забот, я не знал, вернусь ли на яхту, дам ли ей уплыть без меня. Нашел скверик. Свободную лавочку в тени платана. Уселся и заснул. Проспал, наверное, с полчаса. А когда проснулся, счастье по-прежнему наполняло меня ужасом, и я так и не знал, вернусь ли снова на яхту. Однако, так ничего и не решив, все-таки встал и принялся искать бульвар, по которому сюда пришел. Это отняло у меня какое-то время. Он был все такой же утомительный, перерезанный красными светофорами и пешеходными дорожками, с неспокойной сплошной лентой поднимавшихся из порта грузовиков. Все так же не спеша, тем же самым путем, что и утром, я выбрался на набережную. «Гибралтар» был на месте, весь освещенный солнцем, на палубах ни души. Заправлялись мазутом. Бруно был дежурным. Он подошел ко мне.

— Ты должен вернуться на яхту, — сказал он.

— А разве ты не сходишь в Танжере?

— Где захочу, там и сойду. А вот тебе нужно вернуться.

Вот так я и вернулся, Бруно внимательно следил за каждым моим шагом. Направился я прямо в бар. Она была там, перед ней стоял стакан виски. Она видела, как я прошел по пристани и поднялся на яхту. С ней сидел Эпаминондас. Она испугалась. Призналась в этом сразу же, как только увидела меня, без всякого стыда:

— Я испугалась.

Я сразу же заметил, что она успела выпить изрядное количество виски. Эпаминондас, судя по виду, был очень рад моему появлению.

— Я искал тебя, — шутливо сообщил он. — Ну и жизнь, все время только и делаю, что кого-то разыскиваю. Если мне придется искать еще и тебя…

— Я сидел в одном кафе, — ответил я.

— Ты пил, — заметила она.

— Только кофе да один мятный ликер со льдом.

— У тебя такой вид, будто ты пьян в стельку.

— Я, и правда, пьян.

— Просто он ничего не ел, — пояснил Эпаминондас.

Она поднялась, взяла кусок хлеба и сыр и протянула их мне, потом, точно это было последнее, что она еще могла совершить после всего выпитого, рухнула в кресло рядом со мной.

— Мне было бы приятней услышать, что ты сходил в бордель, — пробормотала она.

— Будто ему это нужно, — съязвил Эпаминондас.

Потом, не произнося ни единого слова, она смотрела, как я ел, в каком-то полном оцепенении, машинально следя за каждым моим движением, словно видела меня впервые в жизни. Когда я поел, она снова встала и принесла три стакана виски. Эпаминондас помог ей донести их до нашего стола. Ее пошатывало.

— Не надо больше пить, — посоветовал я ей, — сейчас мы с тобой пойдем прогуляемся по городу.

— Я немного захмелела, — с улыбкой призналась она.

— Она уже на ногах не стоит, — пояснил Эпаминондас.

— Я не пил, — успокоил я, — так что помогу тебе идти. Мне очень хочется с тобой погулять.

— Зачем? — поинтересовалась она.

— Просто так, — ответил я. — Все в этом мире просто так.

Эпаминондас ушел, должно быть, немного обиделся, что я не пригласил его пойти вместе с нами. Я спустился вместе с ней в ее каюту и помог ей одеться. Впервые с тех пор, как я знал ее, она надела летнее платье. Как сейчас помню это платье, из какой-то хлопчатобумажной ткани, все в зеленых и красных разводах. И еще она надела шляпу, она была чуть маловата, чтобы вместить все ее волосы, которые она подняла и закрутила на голове. Лицо под шляпой выглядело каким-то безжизненным. Напоминало лицо женщины, спящей с открытыми глазами. Она захотела самостоятельно спуститься по трапу. Но ей это не удалось — испугалась и остановилась посередине. Я крепко схватил ее под руку и помог добраться донизу. Уж не знаю, сколько она там выпила виски, но опьянела она, и правда, не на шутку. Пока сидела вдвоем с Эпаминондасом, пила без передышки. Как только мы оказались на берегу, ей сразу захотелось зайти в какое-нибудь кафе и чего-нибудь выпить. Но поблизости не было ни одного кафе. Я сказал ей об этом и силой заставил идти дальше. Мы прошли по той же самой улице и выбрались на бульвар. Там она снова остановилась и опять захотела зайти в кафе. Но и здесь тоже не было ни одного кафе. Тогда она сказала, что хочет присесть на лавочку. Мне этого совсем не хотелось, боялся, стоит ей присесть, как она сразу же заснет. Но она упорно стояла на своем. И уж совсем было собралась усесться, но я с такой силой потащил ее вперед, а она так упорно сопротивлялась, что с нее слетела шляпа и волосы окончательно распустились и рассыпались по плечам. Она этого даже и не заметила. Я поднял с земли шляпу. Она снова вышагивала, с распущенными волосами. Люди останавливались и смотрели нам вслед. Ей было все равно. Время от времени ее охватывала такая усталость, что она закрывала глаза. Мне еще ни разу не случалось видеть ее в таком состоянии. Она вся вспотела. Но у меня откуда-то взялись новые силы, и мне удавалось тащить ее все дальше и дальше. Должно быть, нам потребовалось не меньше получаса, пока мы добрались до середины бульвара. Подъем стал менее крутым. Было четыре часа пополудни. Поднялся ветер, он развевал вокруг головы ее распущенные волосы. Они были длинные, покрывали ей всю грудь, до самого живота. Я тащил ее с такой силой, что со стороны можно было подумать, будто веду ее в полицейский участок или что она потеряла рассудок. Мне же она казалась прекрасней, чем я смог бы когда-нибудь выразить словами. Я был так же пьян, как и она, — просто оттого, что смотрел на нее. Она же без конца повторяла, чтобы я оставил ее в покое.