Темная Дейзи - Элис Фини

часто задумываюсь, рождаемся ли мы с любовью в сердцах, а жизнь просто медленно стирает ее, понемногу уничтожая, пока от эмпатии и теплоты не остается ничего. Мы учимся любить вне зависимости от того, есть ли у нас в жизни кто-то, способный нас этому научить. Любовь – такой же инстинкт, как дыхание, но нам не нужно ее отдавать. Как дыхание, мы можем решить ее задержать. Но не навсегда. Потому что тогда становится больно. Не одна я завидовала их отношениям. Когда Конору исполнилось семнадцать, Роуз подарила ему свою девственность, завернутую в черное кружевное белье. Лили – которая уже чувствовала себя немного брошенной – была в бешенстве. Конор был единственным мальчиком в бухте Блексэнд, с которым Лили хотела пошалить, и единственным, с которым этого не сделала. И не она одна тайно была влюблена в парня сестры. Старшие братья и сестры неизбежно выигрывают в большинстве негласных жизненных забегов. Роуз первой влюбилась, но также первой пережила горечь и боль расставания.

Когда Конор что-то говорит в настоящем это так неожиданно, что я вздрагиваю.

– Дейзи, я представить не могу, как ужасно тебе видеть происходящее с твоей семьей сейчас.

Он обращается ко мне.

Спустя все годы, когда он притворялся, что меня не существует, меня одолевают эмоции. Мне просто жаль, что для его прощения потребовалось что-то настолько ужасное.

– Спасибо, – говорю я.

Конор садится на мою кровать рядом со мной и я снова становлюсь маленькой девочкой, влюбленной в мальчика, никогда не замечавшего ее.

– Я так долго винил тебя за произошедшее все те годы назад, – говорит он. – Но ты не виновата. Теперь я это знаю. В глубине души я всегда это знал, и мне жаль за все, что случилось с тех пор.

По моему лицу катятся слезы. Я так долго ждала, чтобы он сказал эти слова.

– Все в порядке, – говорю я и подумываю взять его за руку. Но звук хлопнувшей внизу двери прерывает момент и он уже утерян. Теперь лицо Конора переполняет страх, и я думаю, мое выглядит так же.

Мы спешим вниз по лестнице и видим, что грязные ботинки исчезли. Конор стучит в закрытую дверь библиотеки, где переодевается Роуз, но никто не отвечает. Я ощущаю что-то странное, как когда сердце на мгновение замирает, но это что-то большее. Он собирается постучать во второй раз, когда Роуз открывает дверь. Она переоделась в белую футболку – и явно не надела бюстгальтер – и еще одни облегающие джинсы. Куртку она сняла, а свои длинные темные волосы распустила, поэтому теперь они рассыпаются по ее плечам влажными волнами. Все молчат. Между ними снова что-то проскакивает, и я опять чувствую себя лишней.

– Мы оставили заднюю дверь открытой и мне кажется, ее захлопнул ветер, – говорит Роуз, отвечая на вопрос до того как мы его задаем. Потом часы в коридоре начинают звонить, и в моей голове они звучат еще громче, чем раньше.

– А это что? – спрашивает она, глядя поверх моего плеча.

Мы с Конором поворачиваемся взглянуть, что она увидела. Дверца часов с маятником – самых больших из всех восьмидесяти экземпляров – открыта. И циферблат перекрывает что-то похожее на кассету. У меня голова гудит как все окружающие меня часы, и это не менее громко. Лили с Трикси могли положить туда кассету пока мы переодевались. Или же Роуз могла это сделать, пока мы с Конором были наверху. Или Конор мог ее туда положить, когда уходил из спальни. Или же кто-то другой, пока мы отвлеклись, проскользнул сквозь заднюю дверь. На мгновение я не могу решить, что хуже – что это все подстроил незнакомец, или что это был кто-то из семьи.

Неприятные мысли зачастую задерживаются дольше, чем хотелось бы, как и неприятные люди. Я смотрю на Конора с Роуз и вижу что они думают о том же: гадают, могут ли верить друг другу или кому-либо в Сиглассе. Они тянутся за кассетой одновременно, снова соприкасаясь руками. Искра между ними не является плодом моего воображения, и от этого я ощущаю себя немного странно. Хоть у меня нет права чувствовать вообще что-либо, и у нас есть проблемы посерьезнее. Это действует на остатки моих нервов и меня тошнит от страха.

Когда Роуз берет кассету, я чувствую себя еще хуже. На обложке буквами выложено новое послание:

«УВИДЬТЕ МЕНЯ»

– Нет времени объяснять или спорить, – говорит Роуз, обращаясь к Лили, когда входит в гостиную. – Мы нашли еще одну запись… или, скорее, нам оставили еще одну запись. Думаю, нам нужно как можно скорее ее посмотреть, пока ни с кем больше ничего не случилось.

Лили не возражает. Думаю, все сопротивление покинуло ее, потому что она не говорит ни слова. Они с Трикси сидят бок о бок на ближайшем к телевизору диване, и я вижу, что моя племянница снова плакала. На экране появляется изображение одного из бабулиных дней рождений, и я мгновенно вспоминаю ту ночь шестнадцать лет назад. Это ночь, которую мне всегда хотелось забыть.

Тридцать пять

СИГЛАСС – 1988

Хэллоуин. Моя мать недавно рассталась с мистером Кеннеди, который, казалось, снова собрался упиться до смерти, и в тот октябрь в Сиглассе витало странное настроение. Горе и тоска будто сочились сквозь трещины в стенах. Я помню, как вошла в комнату в тот вечер и обнаружила всю семью, сидящую за кухонным столом.

Нэнси сидела на своем высоком, узком белом стуле, как всегда выглядя красивой, но недовольной. Мой отец, тогда полностью восстановившийся после аварии, сидел на другом конце стола, как можно дальше от Нэнси. Ее нежелание быть с мистером Кеннеди не меняло статуса их отношений; Нэнси не хотела быть и с отцом. Не в таком смысле. Не тогда. Его стул казался немного шире, округлее и темнее, словно он состарился вместе с ним. Восемнадцатилетняя Роуз сидела на своем красном стуле рядом с Конором, который к тому времени так часто приходил, что бабушка сделала ему собственный стул. Он был небесно-голубым с маленькими белыми облаками, потому что она считала его мечтателем. Семнадцатилетняя Лили казалась угрюмой и ревнивой на своем зеленом сиденье.

За день до этого у нее было прослушивание в лондонской театральной школе и она не прошла. Лили не умела справляться с поражениями, поэтому забросила свои мечты о выступлениях на сцене после первого же отказа. Полагаю, им не понравилось ее исполнение Eternal Flame. Даже в тринадцать лет я понимала, что если