Том 15. Дневник писателя 1877, 1980, 1981 - Федор Достоевский

Заедете ли Вы в Париж? Заметьте: на три дня в Париж ехать не стоит, а посвятить ему две недели, если Вы только турист, будет скучно. За делом сюда ехать можно. Много есть чего посмотреть, изучить. Мне приходится еще некоторое время пробыть в Париже и потому хочу, не теряя времени, обозреть и изучить его не ленясь, сколько возможно для простого туриста, каков я есмь. Не знаю, напишу ли что-нибудь? Если очень захочется, почему не написать и о Париже, но вот беда: времени тоже нет. Для порядочного письма из-за границы нужно все-таки дня три труда, а где здесь взять три дня? Но там что будет.{589}Еще, голубчик Николай Николаевич: Вы не поверите, как здесь охватывает душу одиночество. Тоскливое, тяжелое ощущение! Положим, Вы одинокий человек и Вам особенно жалеть будет некого. Но опять-таки: чувствуешь, что как-то отвязался от почвы и отстал от насущной, родной канители, от текущих собственных семейных вопросов. Правда, до сих пор всё мне не благоприятствовало за границей: скверная погода и то, что я всё еще толкусь на севере Европы и из чудес природы видел один только Рейн с его берегами (Николай Николаич! Это действительно чудо). Что-то будет дальше, как спущусь с Альпов на равнины Италии. Ах, кабы нам вместе: увидим Неаполь, пройдемся по Риму,{590} чего доброго, приласкаем молодую венецианку в гондоле (А? Николай Николаевич?) Но… «ничего, ничего, молчанье!», как говорит в этом же самом случае Поприщин.{591}До свидания, Николай Николаевич. О заграничных впечатлениях моих не сообщаю Вам никаких подробностей. Всего не опишешь в письме, а по частям и не могу. Да и какие еще мои впечатления-то! Я еще всего девятнадцать дней за границей. Обнимаю Вас от всей души. Передайте мой поклон добрейшему, милому Тиблену (которого, я не знаю за что, я как-то стал любить в последнее время) и милой, бесконечно уважаемой Евгении Карловне. Как ее здоровье? Да кстати: если Вы поедете в Москву, то, пожалуй, письмо мое и не застанет Вас в Петербурге. Во всяком случае и адресую в редакцию «Времени».

Прощайте. Впрочем, лучше: до свидания. Быть того не может, чтоб мы за границей не встретились! Я никогда не простил бы себе этого. Крепко жму Вам руку. Поклонитесь от меня всем общим нашим знакомым. Как ведет себя Ваш неблаговоспитанный кот?

Addio.[65] Ваш Ф. Достоевский.

75. Н. А. НЕКРАСОВУ{592}

3 ноября 1862. Петербург

Вы, уж конечно, можете сами судить, добрейший и многоуважаемый Николай Алексеевич, как неприятно и тяжело нам лишиться Ваших стихотворений.{593} Но что делать, если таков Ваш расчет. По крайней мере, сдержите Ваше обещанье после выхода «Современника».{594} Уж тогда, конечно, Вас ни в чем не заподозрят. Всего лучше обругайте нас в генварском №-ре «Современника», а на февральский наш номер дайте нам Ваших стихов.

Не могу не признаться Вам, между прочим, в двух обстоятельствах, или, лучше, в сомнениях моих: 1) как можно Вам, такому известному человеку в литературе, да еще поэту, так дрожать перед всяким неустановившимся и (по природе своей) летучим и неосновательным мнением? 2) почему участие в нашем журнале могло бы Вас компрометировать и утвердить такие, например, слухи, что Вы предали Чернышевского? Разве наш журнал ретроградный? Уж, кажется, нет, даже и для врагов наших. Можно всё говорить, но только не об ретроградстве. (Я ведь не Вам приписываю теперь это мнение. Я отвечаю только на Ваше подозрение, что публика Вас будет винить в ретроградстве и в отступничестве, если Вы будете у нас печататься.) Но ведь я убежден, что публика не считает нас ретроградами.

Еще: прошлого года Вы тоже у нас напечатали, а ведь наш журнал был такой же.{595} Тогда это Вам в вину никто не поставил.

Во всяком случае, подождем, и Ваше обещание мы жадно будем иметь в виду.{596} А теперь — что же делать! До свидания.

Душевно и искренно Вам преданный

Федор Достоевский.

3 ноября.

Брата нет дома. Сообщу ему. Он очень будет жалеть.

76. И. С. ТУРГЕНЕВУ{597}

17–19 июня 1863. Петербург

Петербург, 17 июня/63.

Любезнейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, простите меня, ради Бога, за то, что не отвечал Вам на Ваше последнее письмо из Бадена. Мало того, я ужасно виноват перед Вами, до серьезного и немалого угрызения совести, что не отвечал Вам и на два предыдущие Ваши письма.{598} Но дело в том, что последнее письмо Ваше застало меня в самое хлопотливое и тугое время, то есть во время запрещений нашего журнала.{599} Тут было столько возни, тоски и прочего, очень дурного, что решительно целый месяц не подымалась рука взять перо. Верите ли Вы этому? А что касается до предыдущих писем, то болезнь жены (чахотка), расставание мое с нею (потому что она, пережив весну (то есть не умерев в Петербурге), оставила Петербург на лето, а может быть и долее, причем я сам ее сопровождал из Петербурга, в котором она не могла переносить более климата), наконец, моя серьезная и довольно долгая болезнь по возвращении из Петербурга — всё это опять-таки помешало мне писать к Вам до сих пор. То есть если б надо было только ответить Вам для соблюдения обыкновенной учтивости, время бы и тогда нашлось. Но мне, помнится, хотелось тогда с Вами поговорить, или, лучше сказать, подробнее описать Вам, что делалось тогда в нашей литературе, — ну а для этого я искал времени и запустил срок.

Итак, наш журнал запрещен, что, думаю, Вы, может быть, уже как-нибудь и знаете,{600} предположив, что в Бадене есть русские газеты. Запрещение это случилось довольно для нас неожиданно. У нас в апрельской книжке была статья «Роковой вопрос». Вы знаете направление нашего журнала: это направление по преимуществу русское и даже антизападное. Ну стали бы мы стоять за поляков? Несмотря на то нас обвинили в антипатриотических убеждениях, в сочувствии к полякам и запретили журнал за статью в высшей степени, по-нашему, патриотическую. Правда, в статье были некоторые неловкости изложения, недомолвки, которые и подали повод ошибочно перетолковать ее. Эти недомолвки, как мы сами видим теперь, были действительно весьма серьезные, и мы сами виноваты в этом. Но мы понадеялись на прежнее и известное в литературе направление нашего журнала, так что думали, что статью поймут и недомолвок не примут в превратном смысле, — в этом-то и была наша ошибка. Мысль статьи (писал ее Страхов) была такая: что поляки до того презирают нас как варваров, до того горды перед нами своей европейской цивилизацией, что нравственного (то есть самого прочного) примирения их с нами на долгое время почти не предвидится. Но так как изложения статьи не поняли, то и растолковали ее так: что мы сами, от себя уверяем, будто поляки до того выше нас цивилизацией, а мы ниже их, что, естественно, они правы, а мы виноваты. Некоторые журналы («День», между прочим) серьезно стали доказывать, что польская цивилизация только поверхностная, аристократическая и иезуитская, а след<овательно>, вовсе не выше нашей. И представьте себе: доказывают это нам, а мы это самое и имели в виду в нашей статье; мало того: доказывают тогда, когда у нас буквально сказано, что эта польская хваленая цивилизация носила и носит смерть в своем сердце. Это было сказано в нашей статье буквально. Замечательный факт, что очень многие из частных лиц, восстававшие на нас ужасно, по собственному признанию своему, не читали нашей статьи. Но довольно об этом; дело прошлое, не воротишь.

Вы пишете, что намерены прожить в Баден-Бадене всё лето. Знаете ли, что, может быть, мы с Вами и увидимся в Бадене.{601} Я прошусь за границу и имею надежду, что поеду. Я очень болен падучею, которая всё усиливается и приводит меня даже в отчаяние. Если б Вы знали, в какой тоске бываю я иногда после припадков по целым неделям! Я собственно еду в Берлин и в Париж, по возможности на короткий срок, единственно для того, чтоб посоветоваться с докторами-специалистами по падучей болезни (Труссо в Париже и Рамберг в Берлине). У нас же нет специалистов, и я получаю такие разнообразные и противуречащие советы от здешних докторов, что решительно потерял к ним веру. Если буду недалеко от Вас, нарочно заеду, чтоб с Вами повидаться.

Вашу просьбу о деньгах брат мой теперь не мог выполнить, многоуважаемый Иван Сергеевич. Во-1-х, журнала нет, а во-вторых (признаться искренно), он совершенно разорен запрещением журнала и семейство его должно почти пойти по миру. И потому не будьте в претензии на нас.

До свидания, любезнейший Иван Сергеевич. Может быть, даже скоро увидимся. Более Вам ничего не пишу. Незнаю, будет ли война, но вся Россия, войска, общество идаже весь народ настроены патриотически, как в 12-м году!{602} Это без преувеличения говорю. Движение начинается великое. Что бы ни было, а Европа не знает нас хорошо. Это огромное земское{603} движение.