«Сглотнула рыба их…» Беседы о счастье - Майя Кучерская

Контакт – это наличие связи. Чувственное подтверждение, что ты не один – есть еще кто-то на «другом конце провода». А если мне не к кому примкнуть, то я в пустоте, даже если кругом люди.

Я думаю, что люди, ощущающие себя одинокими, не могут устанавливать контакт – как ребенок, которому остается только ждать, что мама придет и «подключится» к нему. И пока человек находится в этом беспомощном, детском состоянии Я, он обречен испытывать одиночество, если внимания извне нет. Но осознав это, человек может перейти во взрослое состояние Я, в котором люди способны сами устанавливать контакт с другими людьми, способны не только получать, но и давать. Мне думается, способность давать другим людям любовь – самое надежное средство не быть одиноким.

М. К. Наверное, всё это так. Но и не так. Всё же, мне кажется, чтобы не ощущать себя одинокой – давать мало. Пять лет я пила эту чашу, чашу почти чистого одиночества, и знаю: эту пустоту до конца не заполнить. Ничем и никем, кроме другого человека.

Ясно помню это состояние. Впервые я испытала его в Америке. После университета я поехала учиться в Калифорнию, в аспирантуру, снимала в Лос-Анджелесе студию, комнатку с кухней, познакомилась по ходу дела с прекрасными людьми, которые с тех пор мои близкие друзья. Мы общались, постоянно куда-то ездили, я преподавала в воскресной школе детям русский язык, головы не поднимая училась – моя жизнь была необычайно насыщенной. Это не нарушало ощущения, что я одна. Потом я вернулась в Россию и поселилась в маленькой квартирке. Тут уж с «отдавать» стало совсем удобно, я преподавала в школе и очень любила своих учеников, возилась с ними, как умела. Кое с кем мы до сих пор поддерживаем отношения, хотя мой педагогический опыт был недолгим. Несмотря на это, и в Москве мне было пусто. Хотя кто-нибудь ко мне постоянно приходил – друзья, поклонники. Помню, как-то полночи мы проиграли с друзьями в мафию, но под утро все всё равно разошлись – гора невымытой посуды и пустота. Одиночество стало частью меня, я всегда существовала в таком тонком скафандре одинокого бытия. Слой прохладного, слегка разреженного воздуха, облегающий тебя как костюм. Чувствуешь себя свободно, но всегда немного прохладно. Лишь выйдя замуж, я поняла, как устала от этой прохлады. И вот наконец-то! рядом с тобой человек. Его голос, его слова, его тепло, его куртка, ботинки. Первые месяцы супружества я пила как сладкое и в самом деле медовое снадобье еще и оттого, что стала не одинока – мне нравилось простое: завтракать, слушать радио, гладить, просыпаться не одной. Я и сейчас не вижу иного (чем жизнь с кем-то вдвоем) выхода из этой довольно безнадежной, на мой взгляд, ситуации. Но всякое бывает. Если всё-таки не сложилось жить с другим человеком рядом, есть ли способ не ощущать это как трагедию?

Т. Б. Конечно! Ведь что характерно для трагедии? Ощущение страха и беспомощности – ты ничего не можешь сделать, ты щепка в волнах бушующего моря. Именно ощущение бессилия, беспомощности есть самый главный признак того, что человек находится в детском состоянии Я – его внутренняя пустота может быть восполнена только кем-то извне. Но восполнять себя человек должен учиться сам.

Наш первый опыт узнавания себя и ощущения – Я есть – был связан с прикосновениями. Прикосновения давали нам знать, что мы не одни в этом мире. Но по мере взросления ребенка функцию прикосновений начинают выполнять слова. Ласковые слова поглаживают, грубые – причиняют боль.

Постепенно слова начинают заменяться мыслью. Ребенок один дома, но он не чувствует себя брошенным, если может подумать – «мама меня любит, она тоже скучает обо мне». Устойчивый образ матери – мама есть – во внутреннем мире ребенка позволяет ему сохранять ощущение, что он не один. Контакт между ним и матерью есть, связующая их невидимая нить просто растянулась, удлинилась.

Некоторые люди настолько плохо осознают себя, что отсутствие внимания – прикосновений и замещающих их слов – приводит их в состояние потери себя. «Меня словно нет», – говорят они в такой ситуации.

Мне думается, что человеку важно знать, что он любим, даже если тот, кто его любит, не может быть рядом. Сознание, что ты любим, делает человека защищенным, даже если подтверждения этой любви чрезвычайно редки, если тот, кто тебя любит, за тысячи верст от тебя, в другой стране.

М. К. Давайте всё же заострим ситуацию. А когда даже в другой стране у тебя тоже никого? Когда ты и правда один, дети выросли, муж ушел к другой или просто умер, родителей тоже нет на свете.

Т. Б. Даже если тот, кто тебя любит, уже на небесах, мысль о нем есть установление контакта. Знаете, многие женщины живут так, будто их ушедшие в мир иной мужья рядом. Они разговаривают с ними мысленно, спрашивают совета. Конечно, теплых рук и любящих глаз все равно не хватает, но всё же – это не ледяной холод, в котором живут те, кто утратил контакт с любимым, а та самая легкая прохлада, о которой вы говорили. Прохлада вовне, тепло и любовь внутри.

М. К. То есть те, кто когда-то тебя любил, – годятся. В крайнем случае, можно позвать их к себе в гости, в свою одинокую квартиру. Так что получается, одиночество – это нелюбимость? К этому всё сводится?

Т. Б. Но ведь не любим никем, это и значит, я – один. Никого другого – нет. Вот откуда пустота. Чтобы ощущение жизни, наполненности было, нужны два полюса: Я – и тот, или то, с кем меня установлена внутренняя связь. В отношения с кем или с чем я вовлечена.

М. К. Да, пожалуй. Например, когда человек сочиняет повесть или симфонию, пока он вовлечен в этот процесс, ощущения одиночества у него точно нет. Творчество распахивает воротца нашего «я», позволяет соприкоснуться с Иным, бездонным.

Т. Б. Человек может полностью сливаться с тем, что он делает, а слияние, единение – и есть отсутствие одиночества. Описывая такое единение, один японский художник сказал: «Это не я рисовал гору, гора Фудзияма сама водила моей кистью». Любое творчество – сущностная альтернатива одиночеству. Это процесс, в котором человек выходит навстречу миру, отдает себя ему и получает в этом слиянии ощущение полноты.

Когда мы устремляемся к Богу и у нас есть ощущение, что Он нас слышит, – мы не одиноки. Как не была одинока та ивановская старушка. Но и природа – когда мы сливаемся с ней – тоже исцеляет наше внутреннее одиночество, заполняет пустоту. Вот, например, сидит человек у костра, неподвижно глядя на огонь. Ничего вроде бы не происходит, но кажется, можно сидеть так вечно. И выходить из этого состояния погруженности в нечто неизъяснимое не хочется – жаль терять ощущение слияния с миром, растворенности в нем.

Я думаю, всё, что выводит человека из замкнутого на самом себе мирка во вне – к другому человеку или к высшему, большему, чем он сам, – вызволяет его из темницы одиночества. Ведь человек вообще призван к трансцендированию – выходу за пределы самого себя. И счастлив он может быть только тогда.

М. К. Что ж, попробуем найти героя, которому удалось выйти за пределы самого себя. Вот последний в этой книге рассказик, нет, даже рассказ, после которого, думаю, все наши читатели обязательно послушают восьмую симфонию Шостаковича.

Восьмая

Впервые за два года я проснулся другим.

Февральское утро медленно расправляло мышиные крылья, к свинцу подмешивалась плавленая медь, пахло сыростью, слегка гарью, грохотала мусорная машина – сегодняшний день не отличался от предыдущих ничем, вот только раздвигавшая сердце боль исчезла.

На этот раз отсутствовал и туман в голове, значит, то была не анестезия, не действие обезболивающих средств, к которым, что там, я прибегал в эти бесконечные дни не раз и не два: курил гашиш, напивался до беспамятства, нырял в купленные объятья ночной Москвы – и внутренний крик стихал, пытка прекращалась. Внутри вставала белая мутная завеса бесчувствия. Ненадолго, вскоре всё возвращалось снова, только с примесью вины и тошноты. Но вчера ничего такого не было, ни вредных, ни безвредных способов отвлечься. Тем не менее. Боль ушла.

Я вслушивался в себя и различал… музыку.

Ту же, что звучала во сне. Ба! Мне же сегодня приснилось что-то, не просто доброе – необыкновенное, что вывезло эти неподъемные санки с каменным углем прочь. Я ходил по освобожденной квартире, исполнял привычные утренние дела, душ, кофе, слегка качаясь на волнах звуков, и не понимал. Что случилось? И что это за музыка?

Это была симфония, очень знакомая, но чья? Не из самых заезженных, неужто Шостаковича?

Я подошел к шкафчику с дисками – пыль запустения лежала на когда-то любимой коллекции. Вот и он, умыл, протер его рукавом – вечный гимназист в круглых очках, с глазами, обожженными ужасом – куда он смотрит, что видит? – пятая, седьмая, девятая… И уже глядя на обложки, я медленно вспомнил: восьмая. Конечно, восьмая, с ее чуть навязчивой трагедийностью, так мне казалось прежде. Пока представления о трагедии были исключительно литературными. Теперь, когда я выслушал ее от начала и до конца во сне, и сейчас слушал снова, музыка так и звучала внутри – всё в ней, каждый жест и поворот казались мне безукоризненно точными, трагедия такая и есть, и зло такое, гром ударных, вопль духовых – да, и беззвучная надежда в финале. Но пока поднимался скудный рассвет адажио.