Не только Холмс. Детектив времен Конан Дойла (Антология викторианской детективной новеллы). - Эллен Вуд

я хорошо помню, — сказал младший собеседник…

— Я хорошо помню, — сказал младший собеседник, — что, прежде чем Мейсон уехал в Париж, он считался одним из величайших юристов этого города и вся коллегия адвокатов ненавидела и боялась его. Он приехал сюда, кажется, из Виргинии, начал заниматься наиболее сложными уголовными делами и скоро прославился своими изобретательными защитами. Он находил в законах лазейки, в которые ускользали его клиенты, лазейки, о которых и не подозревали собратья по профессии и которые нередко изумляли судей. Его способности привлекли внимание крупных корпораций. Там пригляделись к нему поближе и убедились в его глубокой эрудиции и безграничных возможностях. Он указывал пути, которыми можно было обойти неудобные законы, пути, позволяющие при соответствии букве закона попирать его дух, и давал ценные советы в наиважнейшем деле: сколь далеко можно зайти, не преступая закон. Уехав в Париж в расцвете блестящей карьеры, он оставил здесь обширную клиентуру. Когда Мейсон покинул Нью-Йорк, коллегия потеряла его из виду. Как бы ни был велик человек, волны забвения очень быстро смывают память о нем в таких городах. За несколько лет Мейсон был забыт. Сегодня лишь старейшие юристы вспомнят его, вспомнят с ненавистью и горечью. Он был неутомимый, свирепый, безжалостный боец, вечный одиночка.

— Знаете, он напоминает мне уставшего от жизни великого циника, перенесенного в наши дни из какой-нибудь загадочной древней империи, — сказал Уолкотт. — Рядом с этим человеком я подсознательно чувствую мощь его интеллекта. Говорю вам, Сент-Клер, Рэндольф Мейсон — самый загадочный человек в Нью-Йорке.

В этот момент вошел мальчик-посыльный и вручил мистеру Уол-котту телеграмму.

— Сент-Клер, — сказал этот джентльмен, поднимаясь, — начинается заседание директоров надземной железной дороги, нам следует поспешить.

Они надели плащи и вышли из здания.

Самюэль Уолкотт не считался человеком клуба по меркам сливок общества, но по сути он был человеком клуба. Почти сорокалетний холостяк, он жил в большом тихом доме на Пятой авеню. На Уолл-стрит он показал себя человеком серьезным, дальновидным и передовым, чему способствовало огромное состояние. Он имел паи в разнообразных крупных синдикатах, но основу и опору его богатства составляла недвижимость. Его дома на Пятой авеню оказались завидной собственностью, а элеватор в складских районах — настоящей золотой жилой. Было известно, что много лет назад он, после смерти деда, получил в наследство собственность, которая по тем временам не имела почти никакой ценности. Молодой Уолкотт отправился на золотые прииски, исчез из виду и был забыт. Десять лет спустя он неожиданно объявился в Нью-Йорке и вступил во владение своим имуществом, к тому времени многократно возросшим в цене. Его успехи на бирже были почти феноменальны, и, опираясь на свою недвижимость, стоившую тогда уже огромных денег, он скоро встал на одну ступень с торговыми королями. Его суждения считались здравыми, а благодаря своей осторожности и надежности он пользовался полным доверием компаньонов. Фортуна щедрой рукой рассыпала вокруг него свои сокровища. Он не был женат, и сияние его богатства привлекало внимательные взгляды матрон с дочерьми на выданье. Его часто приглашали, водоворот светской жизни затягивал его. В какой-то мере он отвечал обществу взаимностью. Он держал лошадей и яхту. Его обеды у Дельмонико и в клубе были безупречны. Но вместе с тем он оставался молчаливым, и в глубине его глаз таилась какая-то смутная тень беспокойства; он отдавал должное своим собратьям, но казалось, что не из любви к ним, а из ужаса перед одиночеством. В течение многих лет все усилия свах были тщетны, однако же Судьба неумолима. Если она защищает свою жертву от ловушек, расставленных людьми, то отнюдь не потому, что хочет ее спасти, а потому лишь, что готовит собственную ловушку. Так оно и случилось. Когда Виргиния Сент-Клер помогала миссис Мириам Стьювисант на зимнем приеме, этот самый Самюэль Уолкотт влюбился совершенно, глубоко и безнадежно, и это было настолько очевидно присутствовавшим побежденным генералам свадебных дел, что миссис Мириам Стьювисант аплодировала и даже, так сказать, устроила овацию самой себе. Было отрадно видеть этого сдержанного светского человека поверженным к ногам юной дебютантки. Впрочем, она этого заслуживала, что признавали даже матери дочерей на выданье. У девушки были каштановые волосы, карие глаза, хороший рост, как отмечали знатоки; она была голубых кровей и обладала изяществом, обходительностью и другими талантами, присущими особам королевского происхождения.

было отрадно видеть этого сдержанного светского человека поверженным к ногам юной дебютантки.

Возможно, блюстители нравов из сливок общества отмечали, что искренность и честность мисс Сент-Клер слегка старомодны и что в ней есть нечто пуританское, но, быть может, именно эти качества пробили броню Самюэля Уолкотта. Как бы то ни было, рана ему была нанесена, и преглубокая, и новый актер вступил в старую как мир драму, если не трагедию, вкладывая в свою роль столько искреннего, неутомимого чувства, что игра становилась смертельно опасной — ведь он мог и проиграть.

Примерно через неделю после разговора между Сент-Клером и Уолкоттом Рэндольф Мейсон стоял в отдельном кабинете клуба, заложив руки за спину.

На вид ему было около сорока пяти лет, он был высок и довольно широк в плечах, мускулист, при этом не тучен и не худ. Редкие темно-русые волосы кое-где тронуты сединой. Широкий, высокий, слегка красноватый лоб. Беспокойные угольно-черные глаза не слишком велики, нос же, напротив, большой, мясистый и кривой. Черные, густые, почти что кустистые брови. Глубокие морщины пролегли между крыльями носа и уголками прямого рта. Завершал картину тяжелый квадратный подбородок.

При взгляде сверху на лице отдыхающего Рэндольфа Мейсона заметен был отпечаток коварства и цинизма; при взгляде снизу вверх — свирепости и мстительности, почти что звериной жестокости; если же наблюдатель взглянул бы ему прямо в лицо, он был бы зачарован энергичностью этого человека и сразу прочел бы на лице его бесстрашие и насмешку. В Мейсоне явно текла южная кровь и чувствовалась невероятная сила.

Пламя едва тлело в очаге. Стояла ранняя осень, был свежий вечер с тем оттенком грусти, что всегда предвещает грядущую зиму, хоть бы и посреди города. Лицо Мейсона выглядело усталым и безобразным. Длинные белые пальцы рук были тесно переплетены. Вся его фигура выражала усталость и физическое истощение, но глаза этому противоречили. Глаза были красными и горели беспокойным огнем.

В соседнем зале шел веселый ужин, сотрапезники пребывали в наилучшем расположении духа. Самюэль Уолкотт был счастлив. Сидящай напротив него мисс Виргиния Сент-Клер сияла, щеки ее были слегка тронуты румянцем. На другой стороне стола миссис Мириам Стьювисант и Маршалл Сент-Клер блистали беззаботным остроумием. Уолкотт глядел на девушку, и во взгляде его читалось безграничное преклонение перед ней. В тысячный раз он дивился, что она смогла полюбить его, что в суетном мире случилось такое чудо и она приняла его предложение, и в тысячный раз представлял, каково это будет — каждый вечер видеть ее напротив себя за собственным столом в собственном доме.

Они как раз собирались встать из-за стола, когда вошел один из официантов и протянул Уолкотту конверт. Тот быстро сунул его в карман. В суете сборов остальные не заметили, сколь мертвенно-бледно было его лицо и как сильно дрожали руки, когда он набрасывал шаль на очаровательные плечи мисс Сент-Клер.

— Маршалл, — сказал он сдавленным от сдерживаемого волнения голосом, — позаботьтесь о дамах, мне нужно отлучиться по важному делу.

— Хорошо, Уолкотт, — добродушно ответил молодой человек, — не волнуйтесь, старина, отправляйтесь по своему делу.

— Бедняжка, — пробормотала миссис Стьювисант, когда Уолкотт, проводив их до экипажа, поднялся обратно в клуб, — бедняжка убит горем, а мужчины такие смешные, когда они убиты горем.

Самюэль Уолкотт, влекомый роком, отправился в уже упоминавшийся отдельный кабинет. В комнате было темно, и он не заметил неподвижную фигуру Мейсона у каминной полки. Он быстро пересек комнату, подошел к письменному столу, зажег одну из ламп и, вынув конверт из кармана, вскрыл его. Наклонившись и поднеся письмо поближе к свету, он пробежал текст глазами, и у него отвисла челюсть. Кожа на скулах натянулась, лицо заострилось. Колени Уолкотта подогнулись, и он рухнул бы на пол, если бы в этот момент длинные руки Мейсона не обхватили его, помогая удержаться на ногах. Скрытые силы человека — вечная загадка. Как только возникла новая опасность, проснулись до того дремавшие где-то в глубине животные инстинкты — Уолкотт скомкал письмо и, извернувшись в руках Мейсона, взглянул тому прямо в лицо. Секунду он смотрел на уродливые черты человека, чьи худые руки держали его, словно стальные тросы.