Лунные маршалы (сборник) - Александр Бушков

1730: дальнейшее

Одиннадцатого февраля из лефортовской церкви двинулось траурное шествие – везли прах императора. Стреляли пушки. Шпалерами стояли гвардейские полки. Не обошлось и без скандала – княжна Екатерина Долгорукая, в которой заносчивость, видимо, пересилила и заслонила все остальные чувства, требовала себе места и всей обстановки, приличествующей особам императорского дома. Остерман имел лицо без всякого выражения, жили только глаза, но и по ним ничего невозможно было понять. Долгорукой отказали, и в шествии она участвовать отказалась. Шепотом передавали ее прозвище, только что данное неизвестно кем, – Разрушенная…

Шествие началось духовными персонами – архиереями, архимандритами (патриарха всея Руси в наличии не имелось, без него волею Бомбардира как-то обходились который уж год). Несли государственные гербы – прилетевших некогда с белых скал Босфора двуглавых орлов, так никогда и не вернувшихся обратно на купол Айя-Софии. Несли короны, кавалерии на черных подушках. Нес кавалерию святого Андрея Первозванного и князь Иван Долгорукий, а два ассистента вели его под руки.

Таким его и увидела Наташа из окна шереметевского дома – траурная епанча до пят подметает полами снег, флер свисает со шляпы до мерзлой земли, страшно бледен. Поравнявшись с ее окном, поднял голову, нашел ее глазами и сказал полным смертной тоски, словно это его хоронили, взглядом: вот, провожаем… Она поняла. Наплывал, громоздился серый ледоход – погибель.

Иваново умение подражать почерку императора оказалось ни к чему: остальные шесть членов Верховного тайного совета просто-напросто и внимания не обратили на предъявленную Алексеем Григорьевичем и Василием Лукичом духовную (весьма похоже на то, что будь духовная тысячу раз подлинной, ее все равно определили бы для более прозаического употребления). Совет провозгласил императрицей дочь Иоанна Алексеевича курляндскую герцогиню Анну. Бабье царство российского восемнадцатого века водворялось надолго, а Елизавета Петровна была даже рада, что о ней забыли, – в ту пору она еще не стала знаменем определенных кругов, и благоразумнее было прозябать в отдалении от трона…

В сердце Наташи, пока еще Шереметевой, вспыхнула было надежда на что-то светлое. После торжественного въезда Анны Наташа, возвращаясь домой, проезжала через гвардейские полки, уже стоявшие вольно. Ее узнали. К ней подбегали и кричали:

– Отца нашего невеста!

– Борис Петровича дочка!

– Матушка, лишились мы государя!

Звенели, сталкиваясь, штыки, на нее смотрели с надеждой, которую она сама пыталась обрести в других, и неизвестно чего от нее ждали. Но появились и другие лица, обрадованно-злобные, зашумели и другие голоса:

– Прошло ваше время!

– Нынче не старая пора!

– Высоко сидели Долгорукие, как-то падать будете!

Было выкрикнуто и хуже. Кучер хлестнул лошадей, и зеленые кафтаны шарахнулись от оскаленных пенных морд. Случившийся поблизости поручик Голенищев тщательно прицелился и от души вмазал в ухо выкрикнувшему непотребство – из галантности и от снедавшей его тоскливой неуверенности в будущем.

Впоследствии ему этот демарш припомнили. В поезде императрицы Анны Иоанновны пребывал и сын придворного служителя герцогов курляндских Эрнст-Иоганн Бирон, простерший свою преданность императрице и до ее постели. Эрнстом Ивановичем он приобвыкнет называть себя несколько позже, но в том, что русским народом должно управлять не иначе как кнутом и топором, убежден уже сейчас.

1730: Анна

Верховный тайный совет мало надеялся на божий промысл и потому предусмотрительно составил для государыни императрицы кондиции, сиречъ особые договорные условия, по которым государыня не вольна была управлять решительно ничем, зато Совет, понятно, решал и приговаривал все. Государыне оставался почет без власти на аглицкий манер, чего она решительно не хотела. Обещание свято соблюдать кондиции она, понятно, дала (иначе и в Россию не впустили бы, и не миропомазали), но вскорости огляделась, присмотрелась к умонастроениям и поняла, что союзников для решительного наступления на «верховников» найдет преизрядно.

Оказалось, что Верховный тайный совет осточертел всем. Духовенство, Сенат, придворные, армия – все ненавидели эту учрежденную покойным Меншиковым «восьмибоярщину» (как выразился неизвестный острослов). Прозвище распространилось широко. Вспоминали, что семибоярщина – боярское правление после свержения в 1610-м Василия Шуйского – ничего хорошего не принесла, наоборот – привела к призванию поляков и долгой смуте. Никто, разумеется, не думал, что и восьмеро «верховников» накличут какого-нибудь иноземного супостата, но само сравнение с семибоярщиной звучало крайне нелестно. Собственно говоря, выступили не за Анну, а против Совета…

Снова был треск гвардейских барабанов, символизирующий, как в последние годы повелось, якобы всенародную волю, и окрыленная общей поддержкой государыня императрица соизволила собственноручно разорвать исполненные на лучшей бумаге кондиции. Она, как ясно всякому, была невинна – она лишь исполняла всеобщую волю, не в состоянии противиться по присущим ей мягкосердечию и кротости…

Русское дворянство заплатило страшную цену за свое выступление на стороне Анны против кондиций. В течение ее десятилетнего царствования двадцать одна тысяча русских дворян будет казнена или сослана. Прочие неблагородные сословия понесут не менее тяжелые жертвы, – но кто в те времена считал, не говоря уже о том, чтобы помнить поименно, угодивших на плаху или в Сибирь простолюдинов…

И никто тогда не подумал (да и мы, до обидного скверно знающие отечественную историю, об этом забыли), что кондиции эти, собственно говоря, представляют собой первую писаную российскую конституцию, ограничивающую власть и произвол самодержца – какими бы соображениями она ни была продиктована…

1730: свадьба

Пришла весна, земля вновь становилась мягкой и теплой, наливалась свежей зеленью трава, цвели яблони, с юга тянулись птицы. Бирон обживался и осматривался. Анна подолгу и часто советовалась с Остерманом.

Из Первой Камчатской экспедиции, длившейся пять лет, возвратился со товарищи Витус Беринг, офицер русского флота датского происхождения. Экспедиция составила карту восточного побережья Азии и пролива, названного впоследствии Беринговым (хотя первым по нему прошел за сто лет до Беринга Семен Дежнев, немалы и заслуги Беринга, и потомки в равной мере воздали обоим, разве что одному достался в вечное владение пролив, другому мыс). Составила прекрасное описание Чукотского носа. К сожалению, северо-западных берегов Америки на этот раз не достигли, они остались в стороне.

О придворной чехарде экспедиция имела самое смутное представление и не стремилась разобраться подробнее. Витус Ионассен и его офицеры были больны лишь парусами и далеким холодным океаном. Представившись, как водится, императрице, они вернутся к далеким берегам и всем, что происходило на устойчивой земной тверди, интересовались мало.

В Москву из Березова вернулись сын и дочь Меншикова. Сын восстановлен в поручиках Преображенского полка, дочь – в камер-фрейлинах. Таким образом, удачливый князь Римский скончался, не узнав, что до полной реабилитации ему оставался неполный год…

Особых громов пока не наблюдалось. Елизавета притаилась, как мышка. Остерман безмолвствовал. Шафиров смотрел загадочно. Гвардия усердно спускала по кабакам выданное в честь коронации денежное награждение.

И пронеслась весть, что в загородном имении Долгоруких Наталья Борисовна венчается с Иваном.

Ни один человек из немалой шереметевской родни, не говоря уже о знати, наперебой торопившейся когда-то на сговор, на нее не явился. Наташа приехала в карете с двумя старыми няньками, слезы вытерла, лишь подъезжая к имению, и все равно каждому было ясно, что она долго плакала. Ни у кого уже почти не оставалось сил притворяться беспечальными и довольными, и общая растерянность поневоле передалась священнику с причтом – не знающий русского языка иноземец мог и не понять, что в церкви происходит, – вполне возможно, что и по покойному читают…

То же продолжалось и за свадебным столом – как полагалось, желали счастья, как полагается, пытались веселиться, но вино лишь прибавляло угрюмости, а добрые пожелания звучали злой издевкой.

И тогда из-за стола встал поручик Щербатов, купно с поручиком Голенищевым приглашенный на свадьбу (оба, претерпев предварительно некоторое колебание духа, все же явились – молодая русская гвардия недостатком дерзости не страдала).

Он махнул музыкантам, бросил им денег, сколько смог за раз вытащить из кармана, и пустился в пляс – с озорным Преображенским посвистом, с прихлопом и притопом, безжалостно молотя каблуками паркет. Музыке он следовал мало, да и не рассчитана была европейская жеманная музыка на русскую душу, кою наши соотечественники испокон веков привыкли носить нараспашку. Вся лихость и азарт, все российские необозримости, вся удаль скока русской конницы и память о богатырях князя Владимира были вложены в этот пляс под нависающей опалой. Назад дороги не было, пляс мог и аукнуться, но как ни крути, а двух жизней не проживешь, и Степа Щербатов, бретер, дебошан и галант, выстукивал каблуками нечто вовсе уж непредставимое за границами Российской империи. И зажег-таки музыкантов, заигравших что-то огневое.