Путь воина - Богдан Сушинский

Старые казаки с покровительственной грустью взглянули на Урбача, недовольно покряхтели и, размяв прокуренными пальцами табак в трубках, пошли искать правды у Хмеля, как, на казачий лад, именовали они Хмельницкого.

– Хотел бы я видеть, как кто-нибудь из вас хотя бы пять минут под каленым железом, под обручами или на дыбе продержится! – с вызовом бросил им вслед Урбач.

«Ангелы смерти» остановились и вновь переглянулись. Им показалось, что наконец-то сотник созрел для серьезного разговора. Не спеша, с достоинством вернулись к поваленному клену.

– А вот эти раны Господни, – указал Остюк на изувеченную руку и глубокий шрам, идущий от затылка до сонной артерии, которого Урбач раньше не замечал, – от вдовьих ласк, по-твоему, происходят, что ли?

– Если который из нас не выдержит и умрет под пытками, то умрет, сказав все, что нужно было сказать. Слово смертника – оно, как расплавленная смола, до мозгов прожигает.

– Наверное, так оно и есть, – сдержанно признал его правоту сотник.

А предводитель этих смертников Галаган ничего не стал предполагать и объяснять, уверенно подошел к костру, на котором обволакивался дымом и копотью видавший виды походный котел, извлек из него ветку с раскаленной головешкой и приложил к тыльной стороне ладони. Незаметно подступив поближе к нему, Урбач почувствовал запах жженого тела и с удивлением увидел, что лицо казака остается таким же невозмутимым, как и до этого «самосожжения».

Пожалев «ангела смерти», сотник отвел его руку с головешкой и взглянул на рану. Галаган прожег себя почти до кости, но держался при этом мужественно.

– Простите, отцы-казаки, всяк по себе сапоги меряет. Лично я к огню и прочим пыткам не очень-то охоч, потому и не верится. Но коль уж такие люди у нас появились, мыслю, что нужно нам создать отдельный курень, который будет состоять из «ангелов смерти», характерников, лазутчиков и казачьих лекарей. А чтобы не ошибиться при отборе, каждого желающего стать «ангелом смерти» станем подвергать испытанию кровавой пыткой, огнем и… словом; а еще – способностью на «гетманский блуд».

– Без этого нельзя, – согласился Огир. – Ты уж извини, что Галаган босыми пятками по огню не прошелся. Однако поверь, что он и по жару, как по иерусалимским камням, ступает.

– А ты, Остюк, говоришь, что Савур не к «тому» сотнику привел, султан-паша заморский, – невозмутимо подвел итог их недолгим переговорам Галаган, не желая, чтобы побратимы и дальше топтались по его ранам и достоинствам. – Сотник как раз тот, который нужен, просто мы к нему не с той стороны подступались.

– Сотник несомненно «тот», в этом можете не сомневаться, – многозначительно пообещал Урбач. – Была бы спина казачья пошире, а мастера «дарить красные ленты» [35] в польском лагере всегда найдутся.

13

– Ну что там, полковник, происходит? Что за Дюнкерк выстроили на нашем пути поляки?! – неожиданно появился в повозочном штабном лагере гетман.

– Крепость мощная, – ответил Кривонос. – Но в том-то и напрасность всего их труда, что возвели ее на нашем пути.

– После нас на этой земле должны оставаться только те крепости, которые покорились нам или которые возвели мы сами.

– Так оно в действительности и будет.

Часть Корсунского полка прибыла сюда, к изгибу Роси, на рассвете. Вторая часть, в которую входила почти вся артиллерия войска и несколько сотен «повозочных» пехотинцев, еще только подходила вслед за Хмельницким.

Таким образом, гетман выигрывал время. Пока вся его армия подойдет сюда, корсунцы Кривоноса уже охватят польский лагерь огромной подковой, перекроют подступы к нему, начнут непрерывно терзать обстрелами и имитациями атак.

К тому же Хмельницкий стремился все сделать так, чтобы к прибытию татарских войск Ислам-Гирея его армия была, по существу, готовой к штурму, а значит, все подступы к польскому лагерю, как и сами укрепления, хорошо изучены и пристреляны.

– А что Корсунь? Надо бы послать тайных эмиссаров и предложить корсунцам тайно, прямо в городе, создать повстанческое ополчение. Даже если они сумеют выставить хотя бы две сотни…

– Они уже не смогут выставить ни одной десятки, – напомнил гетману Кривонос.

– Не может быть! Неужели правда, что поляки поглумились над всем городом?

– Да. Правда это, правда. Нет больше нашего древнего Корсуня, гетман.

Хмельницкий сдвинул брови к переносице и даже потянул носом воздух, пытаясь определить, не приложился ли его отчаянный полковник после трудного перехода.

– Нет больше Корсуня, гетман, нет. Потоцкий разграбил его и сжег.

– Весь город? – недоверчиво спросил Хмельницкий.

– Дотла. Монголы – и те, наверное, так не сжигали. Словно три орды по нему прошли. Я тоже не поверил разведчикам, поэтому сам ночью прорывался к его северным окрестностям. В подзорной трубе – почерневшие дымоходы и две колокольни каменные. Все остальное – в руинах и пепелищах.

Хмельницкий растерянно посмотрел на сопровождавших его Ганжу и Лютая, словно бы надеялся, что сказанное Кривоносом – злая шутка и что эти два полковника в сговоре с ним. Но как только слегка опомнился от этой страшной новости, коротко, зло рассмеялся. И смех его был похож на оскал хищника, который понял, в какую западню загнала сама себя его жертва.

– Он что, действительно сжег весь Корсунь? – едва слышно спросил он Кривоноса. – Дотла? И сделано это было по приказу самого Потоцкого?

– С беглыми корсунцами беседовал. Около трех сотен их уже вон там, за овражком. Без оружия пока еще, но уже при войске.

Хмельницкий опять воинственно рассмеялся.

– Оказывается, я не только отобрал у этого королевского вояки сына, но и остатки разума. Полковник, – обратился к Кривоносу. – И вы тоже, – к Ганже и Лютаю, – собрать всех корсунцев, которые обнаружатся в нашем войске. Они должны знать, что произошло. Все, кто из Киевского воеводства и кто хоть раз побывал в этом прекрасном городе, должны знать, как повели себя шляхтичи с их городом. Скажи, что именно корсунцам уступаю право первыми пойти на приступ лагеря этого озверевшего ляха, – указал рукой в сторону видневшегося вдали польского стана. – Они первыми имеют право ударить по врагу и ворваться в его лагерь, воины Христа и Сечи.

– Так оно и будет: они ударят первыми! – прокричал в ответ Кривонос.

– Откуда лучше всего осмотреть хотя бы часть польского лагеря?

– Вон с той возвышенности, – кивнул полковник в сторону разрытого холма, на котором казаки успели соорудить некое подобие сторожевой вышки. – В подзорную трубу добрая часть его – будто на ладони.

– Под вечер приблизимся к самому лагерю, присмотримся, прикинем, что к чему…

– Там, у вышки, один наш умелец уже план укрепления начертил. Со всеми его редутами, артиллерийскими заставами и малыми пехотными лагерями прикрытия.

– Неужели картограф объявился? Кто такой? Беречь этого писаря. Есть своя армия, значит, должны быть и свой картограф, свой фортификатор, каковым для поляков является француз де Боплан. А там, глядишь, и мы тоже на стоящего картографа-француза разживемся, если только он еще понадобится.

– Господин командующий, – в последнее время Савур тоже обращался к нему только так: «командующий». – Артиллерия подходит.

– Ну-ну, посмотрим, как она подходит… – забыл на какое-то время о вышке и земляной карте.

Остановив коня на небольшой круче, Хмельницкий несколько минут наблюдал, как мимо ее подножия довольно быстро продвигались водруженные на лафеты орудия. Полюбоваться этим необычным зрелищем сбежались не только офицеры, но и многие рядовые казаки.

Еще там, под Желтыми Водами, гетман с горечью наблюдал за бессильной неповоротливостью тех нескольких орудий, которыми обладало тогда его войско. Он понимал, что в большинстве случаев ему придется сражаться не на равнинах, а в лесу, в плавнях, в изрезанных оврагами урочищах. И его совершенно не устраивало, что для того, чтобы хоть на несколько метров перевезти пушки, элементарно сменить позицию, приходилось подгонять повозки, погружать на них тяжелые орудия, перевозить, вновь снимать и устанавливать. А тем временем гибли под обстрелом или уносились куда-то, подальше от позиций, кони. Разносило сами повозки. Да и куда с этими повозками заберешься?

Немного поразмыслив, он, на удивление бомбардиров, приказал для всех своих двадцати шести орудий соорудить прочные двухколесные возки, к которым орудия прикреплялись намертво и в которые впрягали всего одну лошадь.

Вначале плотники и пушкари действительно восприняли этот приказ гетмана как чудачество. Но на первом же учении три первых, поставленные на такие лафеты, орудия показали, что из тяжелой, неповоротливой обузы для войска артиллерия вдруг превратилась в маневренное дополнение к пехоте и коннице, соединив в себе качества обоих видов войск. Не создавая громоздких обозов, старшие орудий садились на оседланных тягловых коней и трусцой семенили вслед за кавалерией, заводя орудия в самые труднодоступные места и быстро меняя позиции.