Последний солдат Третьего рейха - Ги Сайер

К нам подошел парень из гитлерюгенда, прелестный, как спелая барышня.

— Русские в бою держатся вместе? — спросил он, как будто задавал вопрос о футбольной команде противника.

— Еще как. — Гальс напоминал пожилую даму в гостиной.

— У вас вроде есть опыт, вот я и спросил, — оправдывался парень. Мы все были примерно одного возраста.

— Вот что я посоветую вам, молодой человек, — сказал Ленсен. Должна же быть хоть какая-то польза от повышения в звании! — Стреляй в первого попавшегося русского, и не раздумывая. Больших подонков, чем эти русские, нет на свете.

— Русские что, пойдут в атаку? Оленсгейм аж побелел.

— Несомненно, мы атакуем первые, — произнес парень с лицом Мадонны, которого трудно было представить жестоким. Он вернулся к своим товарищам.

— Думаешь, нам скажут, что все-таки происходит? — Ленсен говорил громко, чтобы его услыхал фельдфебель.

— Заткнись, — рявкнул какой-то ветеран, растянувшийся на земле. — Когда всадят тебе свинец в задницу, тогда и узнаешь.

— Эй. — Солдат из гитлерюгенда не смог пропустить этих слов мимо ушей. — Какой ублюдок это так разговаривает?

— Вы бы молчали, сосунки, — пробурчал ветеран. По сравнению с нами он казался стариком: ему было уже за тридцать. Значит, он выносил тяготы войны уже несколько лет. — Мы еще тебя наслушаемся, когда получишь первую порцию.

Солдат из отряда «Молодых львов» поднялся и подошел к ветерану.

— Может быть, — произнес он уверенным тоном студента, изучавшего право или медицину, — вы объясните свое пораженческое настроение, которое подрывает всем боевой дух?

— Да пошел ты… — проговорил тот.

Цветастая речь парнишки его нисколько не тронула.

— Боюсь, я вынужден настаивать на ответе, — не унимался молодой солдат.

— Я уже сказал: вы — стадо баранов. Пока не получите по зубам, думать не начнете.

Еще один солдат из гитлерюгенда подскочил к ветерану словно ужаленный. Он был крепко сложен, а в глазах цвета стали сквозила непреодолимая решимость. Я думал, он кинется на ветерана, который даже не посмотрел в его сторону.

— Говоришь, мы маменькины сынки? — Его голос был таким же внушительным, как и вид. — Мы несколько месяцев проходили учения, так что не ты один крутой. Нас всех испытали на выносливость. Рюммер. — Он повернулся к товарищу. — Ударь меня.

Рюммер вскочил на ноги, и его крепкий кулак заехал другу в лицо. Тот покачнулся от удара, а затем подошел к ветерану. С губ «молодого льва» сочились две струйки крови, сбегавшие на подбородок.

— И не только я способен переносить удары.

— Ну и черт с тобой, — проговорил ветеран. — Он решил, что дело не стоит того, чтобы вступать в драку перед самым началом наступления. — Вы все просто герои.

Он повернулся и начал насвистывать.

— Может, лучше напишете письмо семье, а не будете цепляться друг к другу? — предложил фельдфебель. — Скоро начнут собирать почту.

— Неплохая мысль, — сказал Гальс. — Напишу-ка я родителям.

В моем кармане лежало письмо Пауле, которое я носил уже несколько дней, никак не мог закончить. Я добавил еще нежных слов и свернул его в треугольник. Затем начал письмо к родителям. Как только становится страшно, все мы вспоминаем о родителях, особенно о матери. Чем ближе был час наступления, тем больше я боялся. Я хотел поведать матери о своих чувствах в письме. Лицом к лицу мне всегда было трудно говорить с родителями начистоту, признаваться им даже в мельчайших проступках. Я часто злился на них за то, что они мне не помогают. Но в этот раз я смог выразить наболевшее.

Я привожу свое письмо полностью:

«Дорогие мои родители, особенно мама! Вы, наверное, ругаете меня за то, что я вам мало пишу. Я уже объяснил папе, что мы здесь живем так, что на письма времени не остается. (Тут я слегка приврал: Пауле я написал раз двадцать, а родителям лишь один раз.) Но вот, наконец, я решил попросить у вас прощения и рассказать, как мне живется. Я мог бы написать тебе, мама, по-немецки: я достиг в нем больших успехов. Но по-французски мне писать пока еще немного легче. Жизнь у меня сносная. Я закончил переподготовку и стал настоящим воином. Хотел бы, чтобы вы своими глазами увидели Россию. Вы даже представить себе не можете, какая это огромная страна. Пшеничные поля в окрестностях Парижа — ничто по сравнению с тем, что мы видим здесь. Зимой было ужасно холодно, а теперь стоит сильнейшая жара. Надеюсь, нам не придется провести здесь еще одну зиму. Вы представить себе не можете, через что нам пришлось пройти. Сегодня мы подошли к линии фронта. Пока все спокойно; похоже, нас перебросили сюда на помощь товарищам. Гальс остается моим лучшим другом, нам весело вместе. Вы встретитесь с ним во время моего следующего отпуска, думаю, он вам понравится. А может, война к тому времени уже закончится, и мы благополучно вернемся домой. Все уверены: войне конец, так дальше не может продолжаться, мы не вынесем еще одной такой зимы. Надеюсь, что с моими братьями и сестрами все в порядке, а мой младший брат не слишком распространяется о том, что со мной происходит. Я даже выразить не могу, как мне хочется их увидеть. Папа рассказал, как вам трудно живется. Надеюсь, сейчас немного легче, и вы не так нуждаетесь. Не надо лишать себя всего, лишь бы собрать мне гостинец, мне хватает того, что есть. Мамочка, скоро я расскажу тебе о чудесном событии, которое произошло со мной в Берлине. А пока хочу еще раз сказать, как я вас всех люблю».

Я сложил письмо и вместе с посланием Пауле передал его почтальону. Письма отдали также Гальс, Оленсгейм, Краус, Ленсен.

Тем летним вечером 1943 года все было тихо. В темноте, правда, происходят столкновения между патрулями — но что делать, такова война.

Солдаты принесли ужин. Чуть позже мы поели. Трогать консервы из неприкосновенного запаса нам было запрещено: других запасов у нас не было.

Приближались сумерки, когда фельдфебель из нашего взвода подозвал нас к себе. Он объяснил, что мы должны делать На большой карте района показал нам пункты, которые необходимо занять со всеми предосторожностями. По приказу мы должны быть готовы прикрыть пехотинцев, которые сначала поравняются с нами, а затем пойдут вперед. Он назвал места сбора и указал на другие подробности, которых я до конца не разобрал; затем фельдфебель посоветовал нам отдохнуть: до полуночи мы не понадобимся.

Мы стояли и долго смотрели друг на друга. Теперь все стало ясно: мы примем участие в полномасштабной атаке. У всех у нас появилось дурное предчувствие у каждого на лице было написано: кто-то не вернется живым из боя. Даже в армии победителя есть убитые и раненые: так сказал сам фюрер. Но представить себя на месте убитого никто из нас не мог. Конечно, кто-то погибнет, но я-то буду лишь присутствовать на похоронах. Несмотря на то что опасность не вызывала сомнений, никто не мог и помыслить, что он будет лежать смертельно раненный. С другими людьми такое случается — это случается с тысячами других людей, но не со мной. Все мы думали только так, несмотря на терзавшие нас страхи и сомнения. Даже солдаты из гитлерюгенда, которые несколько лет только и воспитывали в себе готовность к самопожертвованию, не могли представить, что через несколько часов кого-то из них не будет в живых. Можно служить идее, построенной на логике, и готовиться к большому риску, но верить, что произойдет самое худшее, невозможно.