Завоевание Константинополя - Жоффруа Виллардуэн

Таким образом, определенный «критицизм» и видимая объективность хрониста на практике оборачиваются той же апологетикой, составляющей, о чем уже было сказано, суть «теории случайностей».

В хронике налицо и другие, в большей или меньшей степени заметные, элементы апологетически тенденциозного освещения истории крестового похода, в первую очередь деяний его предводителей и слабее — рядовых участников[103].

В величественно-эпическом обличье предстает с ее страниц престарелый и немощный телом, но доблестный и сильный духом, умудренный опытом венецианский дож Энрико Дандоло. Он напоминает героев chansons de geste, какого-нибудь Оливье, если не самого Карла Великого (из «Песни о Роланде»), которому почти равен по возрасту, а главное, с которым сходствует величием души и отвагой[104]. Рассказывая о нем, хронист, по меткому замечанию Ж. Дюфурнэ, мобилизует весь арсенал доступных ему выразительных средств, чтобы воспеть его геройство, стойкость, мужество. Чрезвычайно эффектна сцена, когда в разгар напряженной схватки за Константинополь на суше и на море в июле 1203 г., посреди шумного боя, исход которого долгое время остается неясным, дож отдает повеление высадить его самого на берег со знаменем св. Марка в руках (§ 173). Это вызывает общее воодушевление, и в результате крестоносцы овладевают 25 башнями — победа настолько неожиданная, что бароны вначале «и поверить не могли» (§ 175).

Да и все венецианцы аттестуются хронистом в высшей степени положительно. Автор стремится, в частности, оттенить их сплоченность вокруг дожа (по контрасту с «пилигримами», которые зачастую выказывали ее отсутствие в собственных рядах)[105]. С энтузиазмом описывается единодушная и горячая поддержка, оказанная «венецианским народом» предложениям дожа о том, чтобы соорудить и предоставить флот крестоносцам (§ 28); с восхищением рассказывается, какой восторг встретило у венецианцев заявление дряхлого по виду и почти слепого, но доблестного Энрико Дандоло о его намерении самому «принять крест» (§ 66: «вскричали все в один голос: „Господом Богом просим вас, пусть так и будет, идите же с нами!“») и о том, как «венецианцы приняли тогда крест, и весьма выросло в тот день войско пилигримов» (§ 68)[106]. Восхваления отваги венецианцев, славословия герою-дожу, повсюду рассыпанные в записках, органически вписываются в панегирическую и в значительной мере самооправдательную концепцию Виллардуэна. Их назначение — подтвердить ту мысль, что для исполнения своих целей Господь избрал и «пилигримов», и Венецию (в заключении договора с которой в 1201 г. сам Виллардуэн сыграл важную роль).

Такой идейный подтекст прославления венецианцев проступает у Жоффруа де Виллардуэна особенно рельефно при сравнении «параллельных» описаний одних и тех же событий им, с одной стороны, а с другой — Робером де Клари и графом Гюгом де Сен-Полем (в его послании к герцогу Анри Лувенскому)[107]. Оба последних свидетеля вовсе не останавливаются на действиях венецианцев, включая и дожа, под Константинополем в 1203 г. Робер де Клари (гл. XLVI) ни слова не говорит ни о трудностях, с которыми вначале столкнулись крестоносцы, осадившие византийскую столицу, ни о якобы (по Виллардуэну) решившем исход сражения вмешательстве Энрико Дандоло. Не усматривает пикардийский рыцарь-хронист в победе «пилигримов» и никакого «чуда». Лишь в гл. XLIX он в нескольких строках отмечает, что венецианцы (уже после общего успеха!) запросили вестей от французов и сами уведомили их о своей победе, но она в его глазах не есть нечто поразительное и чудесное. Об овладении же именно 25 башнями пикардиец и вовсе не приводит каких-либо до такой степени уточненных сведений. Напротив, Виллардуэн «к месту» использует как раз это «круглое» число, дабы воздать честь доблестным венецианцам.

Те же различия налицо и в освещении многих иных эпизодов, в которых, судя по рассказу маршала Шампанского, были задействованы венецианцы.

Каков, к примеру, их «вклад» во вторичное завоевание Константинополя (апрель 1204 г.)? В хвалебном пассаже о захвате одной из крепостных башен Виллардуэн в качестве героев, положивших почин генеральному вторжению и триумфу крестоносцев, называет некоего венецианца и французского рыцаря по имени Андрэ Дюрбуаз (§ 242): они первыми взобрались на башню, за ними туда ворвались остальные, и защитники башни покинули ее. Робер де Клари, в отличие от маршала Шампанского сплошь и рядом восхищающийся отдельными «подвигами» героев-рыцарей, приводит гораздо более обстоятельные и, возможно, более достоверные данные об этом эпизоде. Да, в самом деле, на башню первыми взобрались двое, венецианец и француз, но венецианец тотчас ,был изрублен в куски англами, данами и греками, оборонявшими это укрепление, тогда как француз, снеся все удары, обрушившиеся на него, и даже будучи ранен, сумел подняться на ноги, устрашив врагов своей смелостью, и выгнать их прочь (гл. LXXIV).

В чем состояла роль венецианцев в организации отступления после адрианопольской катастрофы в апреле 1205 г.? Виллардуэн со всеми подробностями сообщает, как, стараясь вместе с Манассье де Лилем приостановить беспорядочное бегство рыцарей, спасшихся от разгрома, он послал гонцов в лагерь к дожу за подмогой, как дож без всякой паники явился со своим отрядом «на равнину, где они стояли» (§ 364), как затем «мудрый, умный и отважный» Энрико Дандоло вернулся в лагерь, навел там порядок, а с наступлением ночи соединился с рыцарями, возглавлявшимися «маршалом Романии и Шампани», причем пошел в авангарде воинов (§ 366), маршал же — в арьергарде, и они «никого не оставили», а под покровом ночи ушли из-под Адрианополя и двинулись к Константинополю, хотя враг (болгары) наседал и на рассвете едва не настиг рыцарей (§ 371): если бы это случилось, «была бы им верная смерть» (там же). Таким образом, тесное взаимодействие и спокойная, хладнокровная согласованность в принятии необходимых мер маршалом Жоффруа де Виллардуэном и дожем Энрико Дандоло вызволили «пилигримов» из грозившей им смертельной опасности.

Совсем иначе «подаются» те же события Робером де Клари: разгром при Адрианополе — возмездие Божье вождям и крестоносцев и венецианцев, допустившим ошибки; более того, по версии Робера де Клари, дож, узнав о поражении рыцарей у Адрианополя, отнюдь не выказал рассудительности и выдержки, но поспешно бежал, бросив все и поддавшись общей панике (гл. CXII),— изображение событий, прямо противоположное виллардуэновскому и ясно оттеняющее тенденциозный подход последнего к оценке действий столь чтимых им венецианцев.

К мотивам апологетического свойства относится в хронике маршала Шампанского и возвеличение маркиза Бонифация Монферратского, которого автор на протяжении всей хроники как бы берет «под защиту». В этом смысле Жоффруа де Виллардуэн также занимает четко выраженную классово-политическую и проникнутую социально окрашенным субъективизмом позицию. С нее-то он и рисует идеализированный портрет главного предводителя крестоносцев, который, собственно, и стал таковым стараниями маршала Шампанского в 1202 г. Трагическая гибель маркиза на поле битвы с болгарами, когда вассалы бросили на произвол судьбы своего сюзерена, возвышает его образ до уровня эпического героя[108].

О какой-либо строгой объективности в подобных оценках и характеристиках говорить едва ли приходится. Тенденция к превознесению маркиза выступает тем рельефнее, что в массе простых крестоносцев сложилось устойчивое и совсем другое представление, нежели то, которое навязывает своей аудитории (и в правдивости которого, вероятно, не сомневается) «маршал Романии и Шампани». Причем он словно старается рассеять «предубеждения» в отношении Бонифация Монферратского, распространенные среди рыцарской мелкоты, отвести от него если не «обвинения», то «подозрения» насчет действительного значения его политики и «подозрения», исходившие из этой, рыцарской среды. Отчетливее всего они отразились опять-таки в хронике Робера де Клари, где фигура Бонифация Монферратского рисуется в темных тонах и где краски особенно сгущаются к концу повествования[109]. Пикардийцу очевидно, что маркиз с самого начала являлся ставленником баронов. Явственно оттеняются лицемерие Бонифация Монферратского, подлинные мотивы его политической линии во время похода (а он энергично ратовал за поворот к Константинополю), ничего общего не имевшие ни с благочестием, ни с интересами «восстановления справедливости» (не случайно эти лжемотивы Робер де Клари формулирует в виде прямой речи, вкладываемой им в уста самого маркиза, тогда как подлинные излагает от собственного лица, от имени рассказчика)[110]. Подчеркиваются алчность маркиза, занявшего лучшие дворцы в захваченном во второй раз Константинополе, его непомерное честолюбие (неуемные притязания на трон Латинской империи), нарушение вассального долга по отношению к Бодуэну Фландрскому — самовольный захват г. Салоник и попытки завладеть Адрианополем (сперва силой, затем хитростью: чтобы войти в доверие к жителям, Бонифаций ссылается на то, что его жена — это бывшая супруга Исаака II и он, следовательно, имеет права на город). В представлении Робера де Клари, Бонифаций Монферратский — прежде всего один из знатных баронов, ущемивших интересы рыцарства при дележе константинопольской добычи. К тому же он — политический противник баронов Северной Франции (включая Пикардию), поддерживавших кандидатуру графа Бодуэна Фландрского на трон Латинской империи.