Хранитель кладов - Андрей Александрович Васильев

тебе на время. Ладно, подытожим. Они желают с тобой говорить? Пусть будет так, но сразу предупреди их, что в твоей судьбе заинтересован и я. Эти удальцы, повторюсь, беспринципны, но силу и они уважают. А у меня есть определенный вес в разных кругах нашего мира. Не самый большой, но все же.

Антон и Виталий при этих словах синхронно ухмыльнулись. Как видно, они много чего о своем патроне знали. Интересно было бы послушать их рассказы.

— Если с этим все, то перейдем к делам текущим, — Карл Августович потер свои сухенькие ладошки. — Итак, мой юный друг, мы едем в фамильную усадьбу князей Белоруцких-Белосельских. Слышал о таких?

— Возможно, — подумав, ответил я. — Старые русские фамилии мы на многих предметах разбирали, но всю «Бархатную книгу» наизусть не выучишь. Нет, первые два десятка родов все помнили, особенно из тех, что постоянно при государях русских обитали, но вот дальше…

— А между тем род старый и славный, — аппетитно причмокнул антиквар. — В их венах текла кровь Гедиминовичей, так-то. Было время, когда Белоруцкие-Белосельские близко к престолу стояли, гордо глядели, спину ни перед кем ни гнули. Но потом в Смутное время поставили не на тех, на кого следовало, да и прогадали, а еще через сто с копейками лет из-за своей близости к Долгоруковым попали в опалу к Анне Иоанновне. Тогдашний глава семейства частенько наезжал в подмосковные Горенки покалякать о том и о сем с Алексеем Григорьевичем Долгоруковым, за что и поплатился. Нет, обошлись с ним помягче, чем с его собеседником, но с тех пор Белоруцкие-Белосельские окончательно переселились на задворки русской истории и более их фамилия в хрониках дел славных и громких не фигурировала.

— Так они, небось, еще и обнищали, — предположил я. — Насколько я помню, Анна Иоанновна вечно нуждалась в деньгах и трясла подданных как грушу. Что уж говорить о тех, кто в ее немилость попал?

— Вот! — Карл Августович погладил меня по голове, что мне очень не понравилось. — Молодец. По преданию тогдашний патриарх рода узнал, что вот-вот к нему нагрянут представители Тайной Канцелярии, чтобы увезти все мужское колено Белоруцких на выяснение их причастности к написанию так называемых «кондиций», и спрятал фамильные сокровища на территории своей усадьбы. В парке ли, в доме ли — неизвестно, эту тайну он доверил только жене, женщине суровой и неразговорчивой. Обратно старейшина не вернулся — не перенес дыбы. Да и остальным мужчинам этого рода не повезло — кого отправили в солдаты, кого монастыри на Соловках пересчитывать. Но, повторюсь, Долгоруковым повезло куда меньше.

— А после что было? — поторопил его я.

— После? — антиквар достал из внутреннего кармана светлого пиджака фляжку, открутил крышечку, сделал глоток, а после убрал ее обратно. — После смерти Анны Кровавой уцелевшие мужчины рода вернулись домой, и старший из них узнал от своей матери, где спрятаны сокровища. Так с тех пор эта тайна и переходила от отца к старшему сыну. Надо заметить, что Белоруцкие-Белосельские оказались удачливы в коммерции, хоть это для старых дворянских фамилий и не слишком типично, потому изрядно увеличили свое состояние во времена царствования Екатерины Алексеевны. Да и после не терялись, особенно когда речь шла о выгодных государственных поставках. Одну только они допустили оплошность — не смогли распознать, что революционные волнения представляли собой не обычные беспорядки, а тотальное наступление диктатуры пролетариата.

— Не вывезли, стало быть, свое добро за рубеж, — подытожил я.

— То, что спрятано в усадьбе, — нет, — покачал головой Карл Августович. — Белоруцкие жили к тому времени в Москве. Лето кончилось, пришла осень, что тут делать? В усадьбе оставались только слуги, смотритель да пара дальних родственниц-приживалок. Нет, князь Андрей до начала огульного революционного террора успел отправить семейство в Германию и даже переправить с ним туда же немало добра, благо старой пограничной стражи уже не было, а новой еще не создали. Но вот старый усадебный клад помахал ему ручкой. К тому времени, когда он заявился в родовое гнездо, его уже заняли местные крестьяне, желающие жить мировой коммуной и под шумок злоупотребляющие свальным грехом. Смотрителя забили насмерть, приживалок повесили, а слуги разбежались. Да и самого князя чуть не пришибли, когда его опознал один из селян, он еле-еле ноги унес, после чего решил, что вернется за семейным добром тогда, когда хаму укажут на его место.

— То есть не вернулся?

— Нет, — покачал головой антиквар. — Его старший сын почти добрался до отчего добра через два с небольшим десятка лет. Он к тому времени носил мундир мышиного цвета и погоны обер-лейтенанта СС. Но тоже не дошел, причем всего ничего. Зато навсегда упокоился в родной земле, поскольку на Ильинском рубеже получил пулю в лоб.

— Туда ему и дорога, — злорадно заметил я.

— Согласен, — кивнул антиквар. — Но вместе с ним навсегда ушел секрет Белоруцких-Белосельских. Он не оставил наследника, а двоюродному брату на этот счет ничего не сообщил. И записей никаких не осталось.

— Что очень хорошо, — хмыкнул я. — А то выпотрошили бы эту захоронку в девяностых, да и все. Тогда наши границы, если верить рассказам, от революционных не сильно отличались. Входи кто хочет, бери что хочет. И эти бы приперлись.

— Так приезжали, копали, — меленько захихикал старичок. — Только не нашли ничего. А вот мы с тобой сегодня найдем, я это точно знаю. Кстати, вот мы и приехали. Смотри, какая красота вокруг!

И я глянул в окно.

Глава четырнадцатая

И правда, красиво. Прошумевший над миром развеселый двадцатый век, разумеется, оставил свой след на этой когда-то ухоженной территории, но и сейчас было заметно, где и что тут некогда находилось. Да, какие-то аллеи поросли кустарником, раскидистые яблони и груши имели диковатый вид, как и любые плодовые деревья, за которыми нет людского ухода, а там, где некогда, скорее всего, находилась оранжерея, являвшаяся непременным атрибутом подмосковных дворянских гнезд, стояла полуразрушенная беседка. Но все равно витали в воздухе некие чеховские флюиды, навевавшие мысли о топоре, вырубающем вишневый сад, и всем таком прочем. Того и гляди где-то вон за той сиренью затренькают гитарные струны и послышится голос Епиходова.

Причем сад этот смыкался с лесом, стерлась некогда существовавшая между ними грань.

Что до здания, оно тоже являло собой не самое веселое зрелище. Нет-нет, никакой провалившейся внутрь крыши, никаких выбитых стекол, но запустение и ветхость все равно чувствовались. Не зря же наши предки забивали окна крест-накрест, когда покидали дом, как бы консервировали его для тех, кто придет после них. И стояли эти избы