Сегодня и завтра, и в день моей смерти - Михаил Черкасский

Юра в школу пошел? — спросил Горлова о втором сыне. Он ведь на год позже тебя родился. — Хорошо тебе, у вас двое. Я все думаю, думаю: почему же у нас не было? Но как вспомню… няни, комнатка, заработки мои.

Нет, Саф-ша, это невозможно. Что ты, вы и так… я помню.

Нет, возможно, даже очень возможно было. Только я дурак был.

А у тебя всегда была бабушка. Оба выросли на ее руках. Ты хоть часик в жизни своей погулял с ребенком?

Н-ни одной минуты!.. — заржал.

Вот за это бог и наказал тебя. Полным благополучием.

Да, у меня всегда все нормально шло. Всегда было лучше, чем у тебя.

Да нет… по крайней мере я тебе никогда не завидовал.

Видите ли, дорогой мой… — ядовито сузив голос, робко попробовал "потрепать" меня по плечу, оттого что немножко обиделся. — Дело вовсе не в зависти — объективно.

И объективно тоже не было лучше. Лишь теперь. Не тебе — всем. Кого знаю, — вспомнил, что есть и похуже. Всегда где-то есть.

А ты помнишь, что я тебе говорил?

Я помню, что ты всегда говорил.

Да!.. — рассмеялся, — работа у нас такая! И хорошо, что за нее хорошо платят, — и обратно немножко поржал.

Замолчали. Лева дрыгал, пружиня на пальцах, ногой. Но земной шар не сбился со своей иноходи, не раскачался.

Где, в какой час надо было мне повернуть свою жизнь?

Ха!.. — остановил свою голень. — В том-то и штука, что это нам не дано. Потому мы и живем так, что мы такие. И об этом, ты знаешь, писал еще Толстой. Ты разве стал бы иначе? Допустим, как я? В партию, кхе-кхе, в аспирантуру пошел? И прочее?

Упаси боже.

Вот видишь, ха-ха!..

— Вижу. Писательская навязчивая бы идея моя не пустила. — Хорошо, что хоть сам понимаешь, — вновь задрыгал ногой.

— А, подумать, сколько докторских диссертаций мог бы я написать за те годы, что отдал писанине. О Маяковском, Гарине-Михайловском, да о любом из любимых.

— Верю!., но их пишут др-ругие!.. — и в подтверждение этому с утроенной силой начал раскачивать планету Земля, и опять, придержав ее, раскатился смехом.

И разве не лучше быть доцентом, чем сторожем.

И даже кочегаром.

Уж па-аверьте мне, Александр Михайлович, куда луч-чше, хах-ах!..

Нет, пожалуй, не лучше. Гадости там через край. Ложь, ложь и еще раз ложь. Ты вот столько ее жрешь, что я бы загнулся от нее через месяц, а ты только здоровеешь. Как говорят солдаты: нас дерут,

а мы крепнем.

Вот именно!.. Видишь: все сходится.

Кроме одного. — "того, что случилось с тобой, доченька".

Чего же? — на секунду приземлил подпрыгивающую ногу.

Кроме того, что, если бы ты употребил свою танцующую

ногу в дело, то давно бы уже стал академиком.

Не успел уйти Горлов, как пришла Анна Львовна. И за ней еще двое, мать и Лина.

— Вот, пожалуйста… — порывшись в сумочке, извлекла Лина два измятых полупустых пакетика от лекарств. — Ты просил, я достала. — Спасибо… — развернул один, в нем катались две белые, уже зажелтевшие таблетки. — Что это?

Не знаю.

А сколько надо? — "дать".

Сколько здесь есть.

Отсыпали… Или осталось, — нехорошо усмехнулся. — Тебе-то не все ли равно?

"Старые чьи-то". — Но ведь я должен знать.

А что тебе знать?

Как дать.

Так.

Кто сказал?

Не все ли тебе равно?

Мне — нет, я не имя прошу, но кто — врач? Я должен дать,

я… — "И кому! для чего! чтобы ты, доченька, навсегда…"

Ну, так дай!.. — и заплакала.

Как я ненавидел ее в эту минуту!

В боксе все, как было вчера. Или утром? Да, сегодня. Кегли нетронутых рожков, блюдца, тарелки, винегрет на одной. Ты лежала, печально уставясь в невысокое серое небо потолка — единственной щелочкой, полуослепшей. В два и в три годика очень довольна бывала, если доглядишь что-нибудь первая: "31 октября 62. — Папа, смоли, мотоцикил!.. Вот, вон!.. — Верно, гуленька ты моя. — Леля газастая? — страшно гордилась".

А сейчас: "Смотри, доченька, — сказала Тамара, — папа цветов принес. Сейчас мы водичку сменим, старые выбросим, новые поставим". Ты молчала, даже бровями. Зато мама незаметно поманила меня, порылась в тумбочке, вытащила скомканный клочочек салфетки, развернула:

— Вот тебе, папочка, подарочек… — на салфетке лежал… коренной зуб. Слитно двурогий, здоровый, без пятнышка, смутно желтевший на белой бумажке, вздрагивающей от голубовато темных крапинок слез. — Все пальчиком во рту копалась, потом достала, смотрит и спрашивает: "Мама, что это?" При

выкла уже к чудесам. — Завернула, спрятала на груди и — бодро: — Сейчас, Лерочка, будем читать! Ну, папочка, ложись, поспи, пока я читаю.

Что ж, теперь уже было и так, что садился я на вторую кровать, подмащивал под бок подушку, дремал. И чего не делал раньше, — иногда брал с тарелки то виноградину, то кусочек хлеба. В четыре года, осердясь, погрозила однажды мне: "Я тебе сейчас все зубы вытолкну! — А потом спрашивала: — Папа, а цю у тебя есть и свои и чужие зубы, зелезные?"

И еще сказала Тамара: "Днем к соседу пришел отец, Лерочка услышала, как тот спрашивал про уроки. И меня попросила. Я дала ей блокнот, и она сама стала задачи себе. Все верно. А потом написала. Над ними: не вижу. Полностью. Левым". — "Значит врет Калинина, что не соображает, не чувствует". — "Гм!.. — прищурилась — Врет. Как тогда, с клизмой".

Утром ждал Зосю. Брел к скамейкам, что на проспекте, и, не видя, сам видел, что спина у меня колесом. Нельзя так перед Зосей. И, когда мимо, шипя, просвистел трамвай, подумал, что надо бы разогнуться, но прошло это так, о ком-то другом.

— Здравствуй… — запышливо села, качнувшись вперед, чтобы платье легло без складок. И уж как он там ни вихлялся наш разговор, а вернулся к далекому, прежнему. Оттого и вернулся, что вырвалось: может, взять нам тебя домой и всем троим разом. — А помнишь, что ты мне говорил?

Это было в публичке, года два лишь назад. Пожаловалась тогда — неожиданно и впервые: "Каждый день, каждое утро просыпаюсь с мыслью: хватит!.. Вот сегодня… Не могу больше жить!" — "Ты?!" — "Я!.. Я!.."

Не случалось мне сталкиваться доселе с этим — чтобы так говорили об этом. И подумал: наверно, не так это должно "выглядеть". Ведь смеется, болтает, бегает, роет свою диссертацию. И полна, так полна музыкой жизни.

— Что же тебя заставляет? — Все, все!.. — Но что — все? Ты здорова, у тебя работа, мать, отец, сын, квартира, достаток, возлюбленный.

— Да, да, да, да!.. — Чего же еще? — Не знаю… но не могу, не могу, понимаешь: не мо-гу! — Но у тебя сын! — Ну, что сын, сын!.. Вырастет… у него уже своя жизнь… начинается. А!.. тебе не понять, вижу, — усмехнулась. — Да. Только в одном случае признаю: если нет выхода. Если человек смертельно болен. Или просто иначе нельзя, ну, никак, невозможно. У тебя даже горя-то нет, никакого!.. — рассердился, что сорит такими словами.

— Горя… — все так же покачивалась, грустно кивала чему-то в себе головой, глядела в сторону, тяжко. — Обязательно горе…

И стояли, чужие, далекие.

— Тебя еще, видно, не тряхнуло ни разу, поэтому… — все

же нашел, как себе уяснить. — Обязательно нужно, чтобы тряхнуло, да?.. — живо, враждебно вскипела. — А без этого, просто так?

Да, без этого не вместить было. Да и с этим — откуда? Если все это умозрительно. И представить не лезло, не всачивалось чужое, скатываясь с булыжно покойного, твердого. Как расстаться с тобой, с Тамарой, с писаниной, с надеждой? И — невежда — не знал тогда и того, что уж было так тонко, так горько подмечено Гаршиным. Об этом рассказывал Короленко: "По поводу самоубийства одной знакомой девушки Гаршин писал, что, по его мнению, все люди, кроме прочих рубрик, которых множество, — разделяются еще на два разряда: одни обладают хорошим самочувствием, другие — скверным. "Один живет и наслаждается всякими ощущениями, ест он — радуется, на небо смотрит — радуется. Даже низшие физиологические отправления совершает с видимым удовольствием… Словом, для такого человека самый процесс жизни — удовольствие, самосознание — счастье. Вот, как Платоша Каратаев. Так уж он устроен, и я не верю ни Толстому, ни кому иному, что такое свойство Платоши зависит от миросозерцания, а не от устройства… Другие совсем напротив. Когда-нибудь Бернары найдут хвостики самых хвостиков нервов и все это объяснят. Посмотрят под микроскопом и скажут: ну, брат, живи, потому что, если даже тебя каждый день сечь станут, то и тогда ты будешь доволен и будешь чувствовать себя великолепно. А другому скажут: плохо твое дело, никогда ты не будешь доволен, лучше заблаговременно помирай. И такой человек помрет. Так умерла и Надя. Ей тоже сладкое казалось горьким". Сам Гаршин в этом отношении представлял натуру парадоксальную. По всему своему "устройству" он мог и понимать, и откликаться на все радости жизни, но где-то коренился один дефект нервной системы, который, как туча, омрачал настроение угрозой сумасшествия. Повидимому это было, как и у Гоголя, например, наследственным (старший брат Гаршина покончил с собой в юношеском возрасте). Гаршин тоже не смог".